Тридцать три удовольствия

— Очень подходящая версия, — засмеялась Лариса.

Все-таки, чертовски здорово было ехать в компании с ней и моими друзьями в этот полдень по степям Южной Фракии!

Обедали мы на берегу Дарданелл, или Геллеспонта, как больше нравилось говорить Николке. Место это называлось Гелиболу, и наш историк сообщил, что это и есть тот самый Галлипольский полуостров, где когда-то размещалась ушедшая из Крыма Белая армия.

— Как ни крути, — вздохнул он, — а здесь два года была русская территория.

— Мне все больше начинает казаться, что древние троянцы были русскими, — сказал Ардалион Иванович. — Не случайно нас постоянно тянуло к захвату Босфора и Дарданелл. Вековая мечта. Походы Олега и Святослава.

— А историк Нечволодов, наоборот, утверждает, что Ахиллес был славянином, — возразил Старов. — Хотя это, конечно, бред.

— Бред, — подтвердила Птичка. — Русские были древними троянцами. Так мне нравится.

— А Елена не была троянкой, — сказал я. — Кстати, вам приходилось выступать в оперетте «Прекрасная Елена»?

— Разве мы не перешли на «ты», когда плавали по Нилу? И потом, женщина, по-моему, принадлежит к тому народу, к которому принадлежит ее муж.

— Ваш… Твой муж — Менелай. А он — грек.

— Неизвестно, кто был больше мужем Елены — Менелай, как того хотят мамонты, или похитивший ее Парис.

— Ого! Еще не успели доехать до Трои, а Парис уже успел стать мужем, — рискованно усмехнулся я. — Ну, женщины!

— Фу, как не стыдно! Ведь это же игра! — нахмурилась Лариса и покраснела.

Любезный официант галлиполийского ресторана, видя, что мы делимся своими порциями с девушкой, принес еще порцию жареного мяса с лапшой, политой острым томатным соусом, и я еще раз подумал, что турки славные ребята, и если бы мы их завоевали, то жили бы душа в душу. Мне представилась картинка: четверо турок весело беседуют, сидя с хорошенькой турчанкой, а я приношу им лишнюю порцию жареного мяса. Или нет, лучше — блинов с красной икрой. И один из них думает: славные парни эти русские, если бы мы вернули себе Гелиболу, то жили бы душа в душу.

— В конце концов, — сказал я вслух, — гимн «Боже, Царя храни» сочинил сын русского и турчанки.

— А я знаю! — воскликнула Птичка. — Жуковский!

— Боже, какая умница! — произнес я, вздымая к небесам руки. — Какая светлая головушка!

— Дочь Громовержца и Леды, — с гордостью добавил Николка.

Через Дарданеллы вместе с нашим автобусом мы переплыли на пароме. Со стороны Средиземного моря дул сильнейший ветер и пролив был исчерна-синий. Стоя на борту парома, Бабенко вдруг подошел к Ларисе и со ржаньем: «Ну что, беглянка: змэрзла?», накинул ей на плечи свой гигантский пиджак, который вполне бы оказался впору Полифему. За использование украинизма мы не стали драть с него доллар. Когда он, в белоснежной сорочке и галстуке, свисающем долго через все необъятное пузо и чуть ли не до самых колен, отошел развлекать другую компанию туристов, Птичка фыркнула:

— Еще один Пасовец нашелся.

— Между прочим, — сказал Николка, — наш Бабенко поет лучше вашего Пасовца. Он вообще готовился в оперные певцы.

— Ну и что, — ответила Птичка. — Пасовца тоже из оперных прогнали. Но он хоть в оперетту попал. А этот?

— Зато наш не носит подтяжек. И шутки у него хоть и кондовые, а не попахивают.

«Надо же, — подумал я, — вот уже у них с Николкой есть общие темы для спора, хотя бы подтяжки Пасовца и как он поет. И, разумеется, не только это, а и многое другое, чего нет у меня».

Я вздрогнул — что это? Я что, завидую Николке? Из-за этой куколки? Ну и мерзавец же я!

И все-таки, приятно чуть-чуть, тонко-тонко приударить за подружкой приятеля, особенно если их знакомство еще только началось, но уже состоялось.

— Вот и я говорю, что наш Пасовец лучше ихнего Бабенки, — сказал я вкрадчивым тоном, слегка приобнимая Ларису.

— Во всяком случае, его пиджаки никогда так густо не пахли «Шипром», — сказала Птичка, шутливо отодвигаясь от Николки и прижимаясь ко мне.

— Ах вот как? — сказал Николка. — Так значит, мой брат Гектор Бабенко менее приятен тебе, чем Менелай Пасовец?

Лариса повернула ко мне лицо и заговорщическим тоном спросила:

— Менелай, я забыла, это муж Елены или брат мужа?

Ее глаза и губы были в трех дюймах от моих.

— Муж, муж, муж, — подсказал я. — Менелай по-советски.

— А ну-ка, два доллара, — скомандовал Николка. — Один за подсказку, другой за советизм.

— Парис, не гневайся на своего друга Энея.

— А что он вашего Пасовца называет нашим!

— Нэ лайтэсь, хлопцы, — сказал Ардалион Иванович, сам охотно заплатил за свой украинизм и предложил всем выпить немного шампанского.

Автобус приближался к холму Гиссарлык. Джина сообщила, что именно в пластах этого холма была найдена древняя Троя, и взялась вкратце пересказать события Троянской войны. Зашелестели блокноты, несколько писателей всерьез стали записывать то, что должны были бы прочесть если не у Гомера и Вергилия, то хотя бы в книге Куна. Николку это возмутило до глубины души, и, встав во весь свой высокий рост, он заявил:

— Лучше я! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

Он, глядишь, смог бы дочитать перевод Гнедича до конца, но на него зашикали, раздался крайне возмущенный голос Зойферта:

— Как вам не стыдно! Мешаете слушать экскурсию!

— Безобразие! — добавился голос Медеи Джаковой.

И Николка вынужден был прерваться, успев дойти лишь до прихода «жреца непорочного Хриса» в лагерь ахейцев. Бабенко встал со своего места, пробрался к нам в хвост автобуса и пробубнил:

— Ребята, только не скандальте, а то у меня будут неприятности. И так уже против вас назревает мировой масонский заговор.

— Любопытно, кто же у них Великий Магистр? — поинтересовался Ардалион Иванович, который давно уже увлекался масонской тематикой и всевозможными тайными обществами, бредил тамплиерами [65], альбигойцами [66], иллюминатами [67] и прочей авантюристикой, ибо сам по натуре был великий авантюрист.

— Не знаю, кто там Великий Магистр, — отвечал Бабенко, — но великих кляузников и доносописателей мог бы насчитать человек пять-шесть.

— Жаль, а все было так мило, — вздохнул я.

Развалины Трои, вопреки моим ожиданиям, оказались не желтыми, как пирамиды, а белыми. Город, некогда стоявший здесь, был белокаменный и, должно быть, действительно красивый. Мы бродили по его улицам, мимо стертых с лица земли домов, и как ни старались, не могли вообразить себя древними троянцами. Иногда это раскопанное корневище представлялось гигантским чертежом города или свежезаложенным фундаментом, над которым вознесутся прекрасные строения и неприступные крепостные стены. Пройдя через весь город с экскурсией, мы разбрелись по нему, пытаясь заплутать средь его улиц, но и это было невозможно — вся Троя едва ли равна половине территории Московского Кремля. Оставалось только забраться на холм и смотреть вдаль, туда, где еле-еле видны были берега Геллеспонта, к которым некогда причалили «корабли быстролетные ахейские». Сквозь горячие лучи яркого, светлого солнца рвался буйный и холодный западный ветер, трепал одежду и волосы, пронизывал насквозь и душу и тело, и хотелось жить жизнью новой, неведомой, столь же чудесной, как ветер и солнце над Троей.

Николка тесно прижимал к себе Ларису, говорил ей что-то в радостное лицо, и в этот миг они действительно были как сын Приама и дочь Леды, смелый похититель и счастливая беглянка. Ардалион Иванович, как добрый шафер после только что состоявшейся процедуры подписания свадебных документов и обмена колец, хлопнул пробкой шампанского. Как и положено по греческой традиции, добрая треть бутылки оросила вином землю Троянского холма и лишь потом приложились мы.

— Друзья мои, — волнующимся голосом объявил Николка, — я только что сделал предложение Ларисе! Она согласна. Отныне мы — жених и невеста.