И.О.

— Кто из вас, друзья мои, не знает, что такое весна?.. Она наступает обычно вслед за зимой, и, чего греха таить, за ней следует лето. И вот когда уже побежали ручьи, когда первые робкие лучи солнца согревают землю, мы, актеры, часто думаем о том, что достигнутый в нашей стране уровень производства создает все условия для того, чтобы на основе преимущественного развития тяжелой индустрии двигать вперед и производство предметов народного потребления…

Здесь актриса дернула головой, выхватила из-за пояса платочек и запела:

О-фо-фо-фо!

Лист зеленый, лист дубовый, Ляна!

О-фо-фо-фо!

Все на выполненье промфинпла-а-на!

Держа перед собой платочек, она в плавном танце прошла по сцене, лукаво поглядывая на членов комиссии, после чего на мелодию популярной грузинской песни поставила ряд вопросов международного характера.

Актриса была сильна именно в этом жанре, репертуар ее всегда был актуален и посвящен самым жгучим вопросам современности. Для этого она не жалела денег и была связана с самыми лучшими авторами, которым платила из своего кармана, так как периферийская эстрада была бедна.

Зрители ее любили, потому что в ее фельетонах всегда были популярные мелодии, да и сама она была красивой женщиной.

Алексей Федорович только недавно подписывал документы на представление ее к званию и хотя видел ее сегодня впервые, решил, что правильно сделал: толковая баба, наш человек.

— В глухой тайге мы построили фабрики и заводы, — продолжала актриса, опершись на рояль и глядя в упор на Алексея Федоровича. — Шумит на бескрайних просторах ветвистая пшеница. — Она сделала небольшую паузу и вдруг заявила: — Но у нас есть еще фифы! Есть стиляги! Они встречаются очень редко, иногда, кое-где, на все-таки встречаются!..

Аккомпаниатор стал исполнять любимую периферийцами песню "Бесаме-муча", и Вера Воскобойникова развернула все свои колоссальные возможности. Голос ее страдальчески вибрировал, глаза сверкали. Члены приемочной комиссии, сами не замечая, слегка подпевали ей, референты ритмично покачивались, даже сам Алексей Федорович Голова отбивал такт пальцами по колену. Когда-то это место фельетона насчет стиляг и фиф считалось очень смелым и несколько раз запрещалось местным репертуарным комитетом. Сейчас оно показалось Алексею Федоровичу недостаточно острым. Но в целом фельетон ему понравился.

— Что у нас там еще? — спросил он у постановщика, когда Воскобойникова, низко поклонившись, покинула сцену.

— Художественный свист.

— Давайте!

— "Элегия" Масснэ, — сказал постановщик.

— Чей текст? — спросил Голова.

— Текста нет, Алексей Федорович…

— То есть как это нет?.. Почему нет?

— Это же свист, Алексей Федорович… Правда, художественный… но…

— Ну и что? — строго спросил Голова. — По-вашему, если свист, так уж никто за него не отвечает? Можем уже пустить его на самотек?.. Здорово это у вас получается! Мы, значит, будем тут прохлаждаться, а зритель будет подставлять под этот свист любые слова… Так, что ли?.. А откудова вы знаете, что в зрительном зале нет обывателей, которые могут этот свист использовать в своих интересах?..

Режиссер-постановщик ничего не ответил, так как понимал, что на этот счет Голова, вероятно, знает что-то такое, чего он, режиссер, еще не знает, и поэтому тихо сказал:

— Согласен с вами, Алексей Федорович. Свист мы снимем.

После этого шел небольшой балет. Он был посвящен проблеме подводного бурения нефтяных скважин и очень остро, по-новому ставил этот вопрос. Партию молодого специалиста исполнял заслуженный артист Николай Люмбаго, которому удалось создать волнующий образ положительного героя. Подлинного мастерства достиг он во второй картине, танцуя защиту диссертации.

Балет вообще был сильной стороной периферийского искусства; говорили даже, что его собираются послать на гастроли в Англию. В связи с этим Голова дал задание своему аппарату вдумчиво изучить каждую кандидатуру, чтобы в массовых сценах "Ромео и Джульетты" не оказалось ни одного артиста, у которого были бы родственники за границей.

Восемь комсомольцев в семье Капулетти и три кандидата в семье Монтекки — вот те кадры, с которыми встретится лондонский зритель.

Когда в зале зажегся свет, все повернулись в ту сторону, где сидел начальник отдела искусств. Но Алексей Федорович исчез. Режиссер долго вглядывался в пустое кресло, потом заглянул под него, потом испуганно оглянулся вокруг и, наконец, выбежал из зала. Дали полный свет и стали щупать прожекторами балкон и галерку, от чего всем стало как-то тревожно и неуютно. Алексея Федоровича не было нигде. Казалось, он растворился в воздухе, испарился, дематериализовался.

Референт по репертуару побежал за кулисы, референт по музыке помчался в туалет. Была вскрыта находящаяся под пломбой дверь библиотеки, где хранились запрещенные пьесы.

Алексея Федоровича не нашли ни в этот день, ни на следующий. Он ушел из искусства так же внезапно, как и пришел в него.

Но мы не хотим, чтобы читатель искал в этом какие-то мистические объяснения, дело обстояло очень просто: никто не заметил, как в полной темноте к Алексею Федоровичу подошел курьер отдела искусств и сказал ему, что только что звонил некий Осторожненко и просил Алексея Федоровича немедленно приехать.

Алексей Федорович тихо поднялся и, ни слова не говоря, вышел из зала. В его жизни появление Осторожненко всегда носило слегка мефистофельский характер, и хотя Алексей Федорович официально не продавал ему свою душу, ощущение было похожее — он всегда трепетал при его появлении и послушно следовал его указаниям.

Так и сейчас — он молча сел в пятый номер трамвая, проехал несколько остановок, сошел у большого серого здания и поднялся на второй этаж.

Глава двенадцатая

Геннадий Степанович Осторожненко встретил своего старого знакомого не так, как прежде. Если раньше он только кивал вошедшему и молча показывал на стул, то теперь он вышел из-за стола, пошел навстречу Алексею Федоровичу. На его лице были написаны новые установки.

Голова давненько здесь не был и сразу увидел некоторые перемены. Исчез сейф, вместо него появился обыкновенный шкаф с торчащим в дверце ключом. Поубавилось телефонов, а занавески на окнах были теперь светлые. Письменный стол был поставлен как-то наискось, ближе к окну, а на стене вместо портрета появилась копия картины Непринцева "Отдых после боя". Геннадий Степанович и сам изменился: пополнел, округлился, движения его стали мягкими, исчезла поспешность. Голова обратил внимание на то, что на Осторожненко такой же, как на нем, костюм, такая же рубашка и такой же галстук. Он, конечно, не мог видеть, что они вообще стали похожи друг на друга. Та же плотность и почти монументальность при сидении за столом, тот же ежик с сединой и явно обозначившиеся складки на розовой мясистой шее. Те же словечки в разговоре, тот же хохоток, та же привычка разминать папиросу, постукивать ею по столу перед тем как закурить. Что за чертовщина! Ведь и впрямь похожи! До такой степени, что со стороны немудрено и перепутать: кто из них Осторожненко, а кто Голова?..

И хоть Алексей Федорович всего этого не видел, он чувствовал, что нет в нем той робости, какая была раньше, и нет той готовности исполнить все, что скажет Осторожненко.

Когда вместо пластмассовой коробочки Геннадий Степанович достал из кармана серебряный портсигар и, раскрыв, протянул его Алексею Федоровичу, он не взял папиросу, а в свою очередь вынул из кармана такой же точно портсигар и так же протянул его Геннадию Степановичу. И от того, что портсигары были одинаковые, а папиросы одни и те же — "Северная Пальмира", между ними возникло чувство равноправия, какого не было раньше.