Вивальди (СИ)

Но тут произошло вот что: стул подо мной качнулся, накренился и стал подниматься. И поплыл спинкой вперед. В глазах Милы блеснуло сильное удивление. Ведь казалось, что ее уже ничто не может ни заинтересовать, ни испугать в этом мире.

В коридоре стул мягко грохнулся на бледный линолеум, и я понял, что произошло. Боря и Федя, телохранители Петровича, якобы отправленные в отпуск без содержания, появились из-за моей спины.

— А. - сказал я.

— Пошли, — шепнул Федя. — Шеф ждет.

Петрович сидел на заднем сиденье своего БМВ, откинув голову, закрыв глаза. Прерывистое, сиплое дыхание вырывалось из ноздрей. Все было понятно.

— Я не успел ничего ей сказать.

Он затаил дыхание, открыл один глаз и осторожно на меня посмотрел.

— Да?

— Клянусь.

И тут выдохнул, так мощно, как будто вместе со своим воздухом он выпустил еще и мой, тот, что я хлебнул там, в палате. И объяснил мне: закончилось Родино обследование, и серьезные врачи черным по белому написали, что расставаться ему с почкой не надо. Слишком большой риск для донора, не стопроцентная польза для больной.

— Ты думаешь, он откажется?

— Не идиот же. Это будет бессмысленное геройство на грани двойного самоубийства.

— А нельзя было подождать этих результатов, и не посылать меня просто так, на всякий случай к девушке? — Спросил я устало.

— Извини. Сначала я был не прав, когда тебя послал. А потом — ты, когда отключил телефон. Я бы тебя вернул с дороги.

Мы были уже в центре. Выйдя на Цветном бульваре, я купил банку джин-тоника, и уселся на скамейку. Осадок оставался, но все же я скорее был благодарен и Петровичу, и девушке, и охранникам.

Ладно. Будем разбираться со своими делами.

Что я имел в виду?

Надо было закрыть историю с Ниной. Меня совершенно не удовлетворил «разговор отцов» в кафешке Рудика. Отношение обоих моих «коллег» к этой истории показалось мне каким-то невнятным. Никакого мужского союза не получилось. Ясно, что оба они решили, что им полезнее действовать (или бездействовать) в одиночку в образовавшейся довольно мутной воде. Именно — действовать. Я не верил, что они просто отползли каждый в свою привычную нору и там дремлют, как будто их не интересует, чем тут все кончится. В потенции каждый на треть — папа.

Но если они действуют (не знаю как), то и я должен действовать — хоть как-нибудь. Вряд ли они объединились против меня, они наверняка не знали о своем участии в нашем тройственном деле, до того как все открылось, и не могли сговориться заранее.

И потом — что может дать такое объединение? Какая здесь представима победа? Вот мы сходимся с мизантропическим Коноплевым и всучиваем назойливого ребенка Гукасяну? Как? Закрытым голосованием? Но он всегда может сказать — давайте экспертизу!

Или это я один дергаюсь, а мужики не дергаются? Тайна Майкиного происхождения держит нас на равном расстоянии друг от друга, не давая ни разорвать треугольник, ни сойтись в полном взаимопонимании. То есть, обессмысливая любые немедленные инициативы.

Умнее всего сидеть на месте и ждать.

Все дело было в том, что я не мог сидеть и ждать. Все это равновесие, равномерное разделение ответственности, показалось мне почему-то невыносимым. Пусть какой угодно результат, но результат!

Будем действовать, осторожно, но действовать.

Поначалу просто подойдем поближе и повнимательнее рассмотрим конструкцию ситуации.

Вовремя я себе это сказал. Я в этот момент подходил к своему дому, взгляд нырнул в глубину двора, засек в слишком привычной картине непривычную фигуру. Я его сразу узнал — вежливый сержант. Он меня не увидел, потому что отвлекся на разговор с вороной в тот самый момент, когда я выходил из за угла дома.

Шаг назад. К подполковнику мне не хотелось. Но я все еще не был до конца уверен в том, что он не вправе меня выдергивать к себе в камеру за кольцевую дорогу. Может, все-таки пожаловаться в милицию. Мне не раз приходила в голову эта мысль. Но стоило мне вживе представить эту ситуацию: я пишу заявление участковому или кому-нибудь другому офицеру усталому и циничному, что свихнувшийся подполковник Марченко скрывается в одном подмосковном СИЗО, потому что боится мести неких сверхъестественных сил, управляемых пенсионером Зыковым, мужем задавленной старушки…

Нет уж, лучше без психушки.

Я быстро пересек сквер и затерялся между гаражами. Но ночевать где-то ведь надо.

Сначала я набрал номер Василисы, но уже на третьем звонке сообразил насколько это неуместно. И опасно. Ведь у меня даже Майки нет для защиты.

А поедем-ка мы к Любаше. Сегодня не тот день, который она для меня намечала, но вдруг у нее что-то есть для меня.

В институте ее называли Балабошина, потому что она непрерывно что-то болтала. Познакомился я с ней очень просто. Сидим мы в своей комнате с мужиками, прикидываем на сколько «пузырей» хватит собранных рупий, как распахивается дверь, влетает она, бухается на койку и обрушивает на нас предложение:

— А давайте спорить!

Заядлая, заправская комсомолка, когда этот отряд номенклатуры в полном составе двинул в бизнес, она оказалась не в последних рядах. Теперь ее можно было называть Баблошиной, от слова «бабло». Бабла этого у нее было много. Двухэтажный, тихий, пансионат в укромном переулке. И, помнится, он у нее не один.

— Знаешь, я где-нибудь тихо, на полатях, в людской, — сказал я, добравшись до ее заведения.

— Номера все укомплектованы, — заявила она не без гордости в голосе, как бы разглаживая меня взглядом. Я не обиделся — сам знаю, что мят, несвеж.

— Ничего, — сказала Балбошина, — подберем что-нибудь. Ты пока там разберись, немного поработаешь.

Заведение ее называлось «Под липами». У входа и в самом деле росло четыре крупных дерева этой породы. Мной занялась девушка в переднике, с обаятельной улыбкой и быстрой до неуловимости речью. Я все время переспрашивал, перехватывал ее посреди предложения и силой заставлял говорить медленнее.

В номере, как я понял, для прислуги — принял душ в помещении более плоском, чем даже шкаф. Вместо мятых джинсов и мятого, но довольно дорогого пиджака, купленного в Милане, мне выдали одежку типа Джевахарлал Неру, только радикально черного цвета. Еще я был похож на пастора, забывшего подшить воротничок. Брюки еле-еле застегнулись. Нота бене — растет живот.

Балбошина оглядела меня, будто я уже полностью поступил к ней в услужение, и предложила пока пойти прогуляться-осмотреться.

Заведение ее было двухэтажное, московская барская усадьба, якобы реставрированная. Тихие ковролиновые лестницы, камерно тлеющие светильники, мореный дуб, начищенная бронза.

Бар: темно, прохладно, зеркала, полированные черные панели, все во всем отражается. Бармен спросил, не желаю ли я чего. Деньги у меня остались в миланском пиджаке, поэтому мне ничего не хотелось.

У стойки чахла старушка в сидячем сопровождении молодого человека в дорогом костюме и стильно подстриженного. На старушке много чего висело, посверкивало, она курила и болтала ногой, словно находилась на краю бассейна.

Играла музыка, но такая, что не понять до конца, она есть или нет.

Ввалились сразу две компании и расползлись по разным углам, где диваны буквой «П».

Делать мне в баре было нечего, побрел дальше.

Поднялся по очередной бесшумной узкой лесенке, раздвинул портьеры. Вот оно! Казино. Рулетка пока в замершем состоянии, а картишками вдалеке вон там посверкивают. Я сделал круг вокруг стола с рулеткой. Крутнуть ее что ли? Но почему-то не решился.

Кстати, а как я буду отрабатывать ночлег? Она мне что-то говорила на борту «Китежа», еще бы вспомнить — что?

Я вышел из казино.

А там что за дверь?

Открыл, вошел. Темень такая, что освещение бара могло бы показаться иллюминацией. При этом — ощущение довольно большого пространства. И, кажется, не пустого. Кто-то тут есть. И не исключено, что находиться здесь у него, или у них, больше оснований, чем у меня.