Вивальди (СИ)

Справа от Тимирязева стоял — Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та, зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.

Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, я опоздал на встречу.

Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:

— А где Нина?

Конечно, этот вопрос сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.

Мы с Коноплевым покосились на нее, и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять, и медленно что-то понимая.

— Ты спился и умер, — сказал я ему.

— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.

— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?

— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.

Она резко отпрыгнула в сторону, и обижено прошипела?

— Но ты же сам говорил!

— Я это говорил редактору, и…

Майка тут же прислонилась к моему боку, и показала Коноплеву язык.

— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.

Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.

Мне вдруг пришла в голову мысль.

— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?

— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.

— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.

— У него кафэ-е, — укоризненно протянула девчонка.

Вообще-то, я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того как он отчалит. Он отчалил. Ему заскочить нужно было в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен — и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.

— А пойдемте к Рудику, — предложила девочка.

Мы переглянулись с ее вторым отцом.

— Он будет рад!

В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но просто эта дурацкая история нуждалась в каком-то завершении, и чем раньше, тем лучше.

Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я, как мне кажется, сильно прибавил в весе, и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.

Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.

Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.

— Значит, меня она посадила? — ласково улыбнулся Рудик.

— Меня вообще… — Коноплев показал на себе вешательное движение.

— А я — утонул. Хорошо хоть Крыму, а не в проруби.

— К тебе она относится лучше, чем к другим, — сказал Вадик.

Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила?

— Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.

Мы, отцы, переглянулись.

— Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь. — Пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. — Мы составляем сборники для викторин, кроссворды, нахваталась.

— А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? — повернулся я к Рудику.

— Разве ее удержишь, — ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль — а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!

— Делать экспертизу все же придется, — сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.

— Слушай, ребенок.

— Я не ребенок, я уже девочка.

— Ладно, — кивнул я, — а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе. Болтала, вертелась, и ни-ни разу не прокололась?!

Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.

— Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.

— Что сама?

— Лучше, чем дома сидеть и бутылки сдавать и срач вывозить.

Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона, не потому что грубое, а потому что взрослое.

— Она что, пьет? — заинтересовался Рудик. — Она ведь была чистюля.

— Запьешь тут. Парикмахерская екнулась, долги… — Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.

— Я, правда, не сказал бы по ней. Выглядит немного сердито, но хорошо, злая правда, но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, — сказал я медленно.

— Просто это от природы очень сильное, и злое животное женского пола! — С неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.

— Нет, — сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе, — сама-то она была да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.

Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал мы все тут в равном положении — плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.

— А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? — Спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.

— Я не знаю. — Равнодушно сказала она. — Отдает меня на пятидневку, такая школа, а в субботу и воскресенье — вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, — девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, — большой.

— Машины у нее нет, — сказал Коноплев.

— Продала. — Подтвердила Майка.

— Деньги нужны. — зачем-то сказал я. Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу.

— Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик!

Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.

— Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее. — Майка взялась за мороженое.

Мы все посмотрели на нее, по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.

Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.

И вот она — неловкая пауза.

Первым очнулся Коноплев.

— А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.

— Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, — сказал Гукасян.

Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.