Долина Иссы

Томаш не мог относиться к ней всерьез, пропускал мимо ушей ее ворчливые сетования и в то же время чувствовал какую-то злость оттого, что она все время говорила о своем Константине. Бабушка Мися и тетка утверждали, что «ничего путного из него не вышло». Теперь он стал кадровым офицером, поручиком улан — значит, наверняка не признался, что закончил всего три класса: ведь чтобы получить офицерское звание, нужно окончить школу. В том, как она носилась с ним, было что-то смехотворное. И эти ее жалобы на Гинье: что она целиком зависит от Сурконтов в доме, где никто даже обед как следует подать не умеет, что ей слово некому сказать; и на Антонину, которая здесь расхозяйничалась; и даже на домашний табак, который Томаш резал для нее тонкими полосками, а затем скручивал папиросы — они выглядели красиво только когда он обрезал ножницами клочья, торчавшие из гильзы. Он с удовольствием перебирал их — ровные, уже в коробочке. Бабку он слушал внимательно, лишь когда та расписывала, как замечательно будет, когда наконец приедет мама и заберет и ее, и его.

Несколько раз в неделю Томаш отправлялся в село — на уроки к Юзефу. Выписывая цифры, он очень старался: похвала учителя была для него важна. И ничего, что обе бабки и тетка вовсе не испытывали к Юзефу почтения. Когда руки Юзефа лежали на столе, плечи его вздымались, кадык на жилистой шее ходил вверх и вниз. Его грузность была солидной — на нее можно было положиться. Быть может, Томашу как раз и не хватало человека, который если уж скажет: это хорошо, а это плохо, — значит, так оно и есть.

Время от времени являлись литовские чиновники — тогда бабушка Мися и тетка прятались, потому что принимать их слишком учтиво было негоже: они не хотели осквернять себя обществом тех, кого называли «свинопасами», — вроде чиновники, а по сути мужики. Заглядывая в приоткрытую дверь, Томаш видел, как гости сидят с дедом, который ради дипломатии даже делал вид, что пьет, чтобы соблазнить их водкой. Потом дед подъезжал вместе с ними к свирну, и Пакенас грузил в их бричку мешок, а то и два овса для лошадей.

Эти визиты увеличивали порцию разговоров о «делах», а участие в них принимала даже бабушка Мися, стоявшая у печи и раскачивавшаяся из стороны в сторону. По делам дедушке случалось отправляться и в город. Он клал деньги и документы в полотняную сумочку, вешал ее на шею и для верности прикалывал булавками к теплой фуфайке. Лишь поверх этого он надевал рубашку, шерстяную кофту и жилет. Между уголками жесткого воротника дедушка втискивал узел галстука, державшегося на резинке. Из одного жилетного кармана в другой тянулась цепочка от карманных часов.

После поездки в Боркуны Томаш начал работать над специальной тетрадью, которая выглядела как книга. Сидя в комнате бабки Дильбиновой или, если там было совсем невмоготу, под лампой в столовой, он ровно разрезал бумагу на четвертушки и склеивал края. Сделал он и обложку из картона, а на ней написал: «Птицы». Заглянув внутрь (чего никому не довелось — ценность труда заключалась в его секретности, и он возненавидел бы любого посмевшего ее нарушить), можно было обнаружить заголовки — крупные и подчеркнутые, а под ними, маленькими буквами — описание. Томашу с трудом удавалось преодолевать склонность к неуклюжим каракулям, он медленно водил пером и высовывал язык от усердия. И поставил-таки на своем, потому что в целом труд выглядел чисто.

Возьмем, к примеру, дятлов. Разумеется, больше всего его восхищал появлявшийся в парке зимой большой пестрый дятел. Только у одного вида — большого — голова красная, итак:

Дятел белоспинный — Picus leucotos L. И внизу: обитает в лиственных лесах, если находит в них достаточно старых трухлявых деревьев, а также в хвойных лесонасаждениях. Зимой приближается к человеческому жилью.

Или:

Желна — Picus martinsL. — самый крупный из семейства дятловых. Черный, с красным пятном на голове. Гнездится в хвойных и березовых лесах.

Желну Томаш видел в Боркунах — не вблизи, потому что подойти близко невозможно — она лишь мелькает, как уже было сказано, между стволами берез, и эхо разносит по лесу ее пронзительное «кри-кри-кри».

Он не знал, что L. или «Linni»^[70] пишется после латинского названия в честь шведского естествоиспытателя Линнея, который первый классифицировал виды, но добросовестно вписывал это, чтобы его книга о птицах не отличалась от других систематических перечней. Латинские названия нравились ему своей звучностью: например, овсянка — Embenza citrinella, или дрозд-рябинник — Turdus pilaris, или сойка — Garrulus glandarius. Некоторые такие названия отличались невероятным количеством букв, и Томаш постоянно перескакивал глазами со своей тетради на страницу старой «Орнитологии», чтобы не пропустить какую-нибудь из них. Даже после многократного повторения названия все равно звучали хорошо, а ореховка совсем уж волшебно — Nucifraga caryocatactes.

Эта тетрадь подтверждала способность Томаша сосредотачиваться на том, что его увлекало. Труд оправдал себя, ибо назвать птицу, заключить ее в слова — почти то же самое, что обрести ее навсегда. Бесконечное число красок, оттенков, трелей, пересвистов, хлопаний крыльев — когда он переворачивал страницы, все это было здесь, перед ним, и он некоторым образом упорядочивал обилие бытия. В птицах все тревожит: ладно, они есть, но разве можно ограничиться простой констатацией этого факта? Свет переливается в их перьях во время полета; от желтого тепла внутри клювов, которые птенцы открывают в гнезде среди чащи, нас пронзает дрожь любовной общности. А люди считают птиц мелкой деталью, этакой движущейся декорацией, и едва удостаивают вниманием — между тем как, оказавшись вместе с такими земными чудесами, они должны всю свою жизнь посвятить единственной цели: вспоминать выпавшее им счастье.

Так (приблизительно) думал Томаш, и его не слишком волновали ни «реформа», ни «дела», хотя обеспокоенность, с которой обо всем этом говорили взрослые, заставляла задуматься. Беспрерывно: «Погиры», «Бальтазар», «луг». Достаточно смышленый, он отчасти понимал, о чем речь, но симпатии не испытывал. Он, несомненно, желал дедушке удачи, но предпочел бы, чтобы тот не устраивал совещаний с теткой Хеленой.

XXXVIII

Бальтазар обрастал жиром — некоторые душевные страдания способствую! этому, и, пожалуй, более мучительны, чем те, от которых худеют. Узнав о знаменитом шилельском^[71] раввине, он поначалу смеялся, затем смех переродился в опасения, стоит ли отвергать помощь — быть может, нарочно посланную. Поэтому он дождался только установления санного пути. С первым снегом ударил мороз, Бальтазар замерз в санях, заглянул погреться в корчму, напился и провел ночь на лавке. Наутро изжога, дорога и столбы — такие прямые, что вид их просто ранил, — в которых подвывал ветер, круживший вихри снежной пыли. Так он доехал до Шилель. Дом раввина — большой, с прогнувшейся от времени деревянной крышей — стоял ниже улицы; к двери нужно было идти через покатый двор. В сенях его сразу обступили трое или четверо, и вообще много их там крутилось, молодых и старых, расспрашивающих: а откуда, а по какому делу. Бальтазар поставил в угол кнут, расстегнул кожух, вынул деньги и отсчитал сумму пожертвования — где-то он слышал, что нужно как раз столько. Наконец сто ввели в горницу, где за столом сидел бородатый еврей в нахлобученной шапке и что-то писал в большой книге. Он сказал, что сам не раввин, но Бальтазар должен рассказать ему обо всем, что его сюда привело, — такие правила, — а уж он перескажет раввину. Тут Бальтазар замешкался и стал беспомощно чесать взлохмаченную чуприну. Он, несмотря ни на что, верил в некий луч, который пронзит его насквозь и откроет всю правду — в том числе и ему самому. Говорить? Едва с уст сорвутся звуки, как уже знаешь: всё неправда, и нет никакой возможности что-либо выразить. Пришлось бы излагать полностью противоречащие друг другу обстоятельства, да еще где — здесь, перед чужим евреем, который не переставая водил пером и даже не сразу предложил, ему сесть, лишь спустя некоторое время указал на стул. Из бормотания Бальтазара следовало, что он не может найти себе места, живет, но как будто и не живет, и погибнет без совета праведного человека. Еврей отложил перо и стал копаться в бороде. — Хозяйство есть? — спросил он. — Жена, дети? — И далее: — Грехи жить не дают? Большие грехи? — Бальтазар подтвердил, хотя не был уверен, грехи не дают ему покоя или страх, или еще что-нибудь. — Господу Богу молишься? — выпытывал еврей. Этого вопроса Бальтазар не понимал. Ясное дело: если человеку плохо, то хочется, чтоб было лучше, а Божье дело — это исправить. Ну, а если Бог не намерен ничего исправлять? Ведь к Нему нет доступа. В костел он ходил исправно, поэтому кивнул головой, что молится.