Судьба. Книга 3

Так, — подумала Абадан, — всё-таки ты заговорила? Знала я, что неспроста ты угощала меня. Послушаем, что ты предложишь.

— Я бессильна помочь, Кыныш-эдже, — сказала Абадан. — Ни на что я не способна.

Кыныш-бай сдвинула надбровья с редкими и длинными седыми волосками и причмокнула.

— Не говори чего не знаешь, милая. Ты многое можешь сделать. И если захочешь, легко спасёшь своих родителей от голодной смерти. Сказать?

— Скажите, Кыныш-эдже. Понадобится жизнь отдать за родителей, я не задумаюсь.

— Правильно, девушка! Родители — самое святое в жизни человека. Я знала всегда, что ты примерная дочь, не отвернёшься от тех, кто дал тебе жизнь. Но своей жизнью тебе жертвовать для них не придётся, сохрани её для себя — ты молода и красива, проживёшь ещё долго. А сделать тебе нужно совсем немного: взять жизнь у двух негодяев — и милость аллаха снизойдёт на тебя.

Абадан ожидала всё, что угодно, но только не такое предложение. Разве она джигит, чтобы браться за оружие и убивать каких-то там негодяев? Может быть, старуха не то сказала или она не так её поняла?

— О чём вы говорите, Кыныш-эдже?

— Я говорю о двух бездомных бродягах, чтоб их земля проглотила! О Берды и Дурды говорю я, дочь моя!

— А-а-а… — сказала Абадан, и всё для неё сразу стало на свои места, всё стало понятным. — Я для такого дела не гожусь, Кыныш-эдже.

— Не говори не подумав, девушка! — заторопилась старуха. — То, что предлагают тебе, может сделать ребёнок! Но я люблю тебя и хочу помочь. Вот видишь эти две лепёшечки мергимуша?

— Мергимуш? — Абадан, как зачарованная, смотрела на сморщенную ладонь Кыныш-бай. — Отрава? Нет!

Отбросив колебания, Кыныш-бай заговорила властно, хотя и старалась, чтобы голос звучал ласково:

— Не говори нет, милая! Это сделать проще, чем выдернуть волосинку из масла. Я знаю, они бывают в твоём доме, без опаски бывают. Когда придут в следующий раз, положи вот это в еду и поставь перед ними. Только и всего. Ты не бойся, что они в твоём доме околеют. Это совсем особый мергимуш, от него умирают не сразу. И они умрут где-нибудь в другом месте. Люди подумают, что от болезни. Тебя никто не станет подозревать, а родители твои останутся живы. Соглашайся, голубушка. До дома дойти не успеешь, два мешка лучшей муки привезут за тобой. Из отборной пшеницы мука! Чурек из такой муки румян, как солнце, и сытнее курдючного сала. Отец и мать твои сразу на ноги встанут. А кончится мука, я ещё пришлю. И ещё вам добро сделаю! Мы на бывшей вашей земле озимую пшеницу посеяли. Она уже взошла — хорошие всходы, богатые! Отдам отцу твоему землю вместе с посевом! И деньги, которые уплатили мы за землю, пусть у них останутся. Всё сделаю, чтобы родители твои, не почувствовав голода, до нового урожая дожили, только и ты согласись. Разве много я прошу? Нет для меня счастья, пока этих двух негодяев земля носит! Умру — в могиле ворочаться буду!.. — И Кыныш-бай заплакала. Маленькие мутные слезинки выкатывались из уголков её глаз, как шарики овечьего помёта, и расползались по многочисленным морщинам лица.

Абадан молчала. Тяжёлая борьба шла в душе молодой женщины, и чаши весов, на которые были брошены любовь и совесть, клонились то в одну, то в другую сторону.

— Пожалей, милая, тех, кто дал тебе этот светлый мир, — снова заговорила Кыныш-бай, утирая слёзы. — Или двое подлых бродяг для тебя дороже отца с матерью? Если откажешься, лучше меня знаешь, какая участь ожидает твоих родителей. Решай, девушка, спроси у своего сердца! Боящийся воробьёв проса не сеет, а я предлагаю тебе совсем не трудное дело. Могла бы другому предложить, не откажутся — тебя пожалела, Аннагельды пожалела. Надо, думаю, поддержать их по-соседски. Соглашайся!

Абадан решительно протянула руку.

— Ладно! Сделаю! Давай сюда мергимуш…

— Возьми, милая, возьми! — просияла Кыныш-бай. — Сделаешь — не обижу тебя, любую просьбу твою выполню! За всем, что понадобится, ко мне приходи, не стесняйся. Спать буду — всё равно приходи… Только смотри, не потеряй — такого мергимуша теперь не найдёшь ни за какие деньги. Руками возьмёшь — вымой руки, и миску, из которой те двое есть будут, тоже после вымой хорошенько. И собаке помои не давай, а то подохнет собака — зачем безвинному животному погибать.

Абадан досадливо дёрнула плечом.

— Будь спокойна. Сделаю как надо!..

Кыныш-бай сдержала своё слово. Абадан в самом деле не успела вернуться в дом отца, как батрак Бекмурад-бая подогнал осла, гружёного двумя мешками муки.

— Откуда эта благодать? — испуганно удивилась Амангозель-эдже.

— Не волнуйся, мама, — Абадан старалась говорить спокойно, — это мне в долг Кыныш-эдже дала.

— О боже, неужто столько муки поверила взаймы?!

— Что же здесь удивительного — не даром дала… взаймы.

— Да ведь у них лепёшку кизяка не выпросишь, не то что…

— Раздобрилась, значит. Говорят, раз в году и шайтан плачет. Видно, решила перед смертью добрыми делами грехи свои замолить.

— Да, Кыныш-бай если раздобрится, то уж раздобрится! Богатым, им легко добрыми быть… Ну, ладно, дочка, не станем бросать камень в её тень. То, что она дала нам, пусть ей аллах воздаст стократно.

— Отец спит? — спросила Абадан.

— Забылся немножко. Когда желудок пустой, только и спасения, что поспать, да от голодного и сон бежит.

— Будем надеяться, что кончился ваш голод. Давай пойдём отсюда, чтобы не разбудить отца. Будем обед готовить.

— Где же мы устроимся, Абадан-джан?

— У папы в мастерской. Постели там кошму — и ладно будет. Я пока тесто замешу, а ты возьми каурму и вари шурпу. Пока отец проснётся, и обед будет готов и чурек поспеет.

Женщины проворно принялись за дело.

Когда Аннагельды-уста проснулся, он не поверил своим глазам — столько еды было на сачаке, разостланном посреди кибитки. Старик даже подумал, что всё это снится ему, и быстро закрыл глаза, не желая расставаться с таким приятным сном, Однако ноздри защекотал давно забытый запах жирного варева. Аннагельды-уста судорожно глотнул голодную слюну и приподнялся на локте.

— Амангозель, ты разбогатела, что ли?!

Довольная Амангозель счастливо улыбнулась, поправила край скатерти.

— Разбогатели, отец! Вставай кушать.

— Постой, постой, как это мы разбогатели, откуда?

— Ай, если, говорят, бог даст, то и в окошко бросит.

— Каким же путём нам дал бог?

— Кыныш-эдже дала. Дочери нашей взаймы дала.

— Хе, Кыныш-бай дала? — Аннагельды-уста с трудом сел на постели, придерживая сползающий с плеч тулуп. — Говоришь, дочери пашей взаймы дала? Хе, не опирайся на кривую палку, не пей талой воды. Кыныш-бай!.. Змея блестит снаружи, да внутри ядовита. Как могла столько дать Кыныш-бай, если сама обрекла нас на смерть, забрав за бесценок нашу землю? Не так ли здесь получается, как в присказке: «Стелется дорожка, стелется дорожка, кругом люди лежат; если пет здесь подвоха, то зачем на дороге бараний курдюк валяется?» По-моему, не спроста раздобрилась Кыныш-бай, что-то здесь не чисто.

— Брось ты, отец, страхи на себя нагонять! — Амангозель-эдже подвинула сачак поближе к постели старика. — До того мы все недоверчивыми стали, что в каждой дыне колючку ищем. Есть подвох, нет подвоха — ещё не известно, а еда — вот она стоит. Кушай!

— Погоди, — сказал Аннагельды-уста, — не пристало мусульманину пить из водоёма, не узнав, откуда в водоёме вода. Позови ко мне дочь!

Абадан остановилась на пороге, потупив голову. Аннагельды-уста долго смотрел на неё, глаза его постепенно теплели, с лица сходило суровое выражение.

— Дочь моя, — сказал он ласково, — у меня нет сына, но ты крепкий побег от моего корня, и я говорю с тобой, как говорил бы с мужчиной. Ты не должна обманывать отца, который одной ногой уже вступил на острый, как лезвие ножа, мост Сырат. Нелегко человеку пройти этот мост, а с грузом зла на душе, и отягчённой совестью — вообще невозможно. Разрежет мост человека на две половинки, и одна из них упадёт в смердящее пламя, а другая — на ледяные иглы и вмёрзнет в них. Не лги отцу, дочь моя! Эту еду действительно тебе Кыныш-бай взаймы дала?