Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Да мне достаточно сто ребят, сто мальчишечек моих! — ликовал генерал. — Я город знаю, как свои пять пальцев. Я с борзиками знаком, как Господь Бог с бесами. Мне одного Гондурасова хватит, чтобы в два дня Грозный был наш! Правильно, Димоноид?

— Правильно, Виктор! — орал Выкрутасов. — У них борзометр зашкаливает! Мы им покажем ичкерские амбиции! Шамиля Басаева захотели? А Рината Дасаева не желаете? А Валерия Газзаева не хотите? Так получите же!

Глава тринадцатая

В АДУ

Лучшие свои матчи я провел на нарах… В своих мечтах. Эдуард Стрельцов

Он падал и падал в черную, безвозвратную бездну, и это падение не было легким и радостным, как прыжок с парашютом, а наоборот — жутким и тягостным, как провал в пропасть…

Очнувшись, схватился за сердце. Оно бешено колотилось. Во рту стояла мучительная сухость, голова раскалывалась. Тело болело от спанья на жестком. Он встал и увидел себя в полумраке какого-то подвала или бункера — кругом цементные стены, цементные пол и потолок, два деревянных топчана, на одном из которых спал он сам, а на другом лежал и похрапывал генерал Виктор многофамильный. Оба — и генерал и Выкрутасов — были одеты в камуфляжку. Свет в помещение проникал сквозь круглое отверстие в стене, такое махонькое, что в него можно было просунуть разве что теннисный мячик. Первым делом Выкрутасов подошел к железной двери и попытался ее открыть. Дверь оказалась запертой. Он постучал, но не получил никакого ответа.

— Что за борзость! — выругался он, вспомнив вчерашние призывы к штурму Грозного. Хотя, вчерашние или еще сегодняшние, он толком не знал. Кроме деревянных топчанов из мебели в помещении находилось синее пластмассовое ведро, накрытое крышкой. Оно заинтересовало Дмитрия Емельяновича. Сняв крышку, он увидел в ведре желтую жидкость с характерным запахом, которая призвала его пополнить ее количество. Откликнувшись на сей призыв, Дмитрий Емельянович почувствовал некоторое облегчение, плотно закрыл крышку и подошел к круглому отверстию в стене. Заглянув в него, он увидел там, на улице, другую стену и весьма многозначительную надпись на ней:

ДЖОХАР

— Смешно! — усмехнулся он, хотя на самом деле ему было не смешно, а тревожно. Страшно хотелось пить. Он вновь приблизился к железной двери и принялся сильно бить по ней ногой, будто забивал один за другим голы в ворота всей футбольной закулисы. И неизвестно, сколько бы он забил этих голов, если бы вдруг в двери не открылось маленькое окошечко. Там появилось лицо кавказской национальности и спросило:

— Чашмишь?

— Не понял, — сердито сказал Дмитрий Емельянович.

— Чашмишь, говорю! — еще более сердито сказало лицо.

— Опять не понял, говори, слушай, по-русски!

— Я русска язиком тиби говорю: «Ча ти шмишь?»

— А! Что шумлю? — наконец понял бывший политинформатор. — Еще бы не шуметь! Дверь закрыта, пить хочется, опохмелиться бы. Открывай давай скорее дверь, браток!

Лицо кавказской национальности удивленно засмеялось:

— Аткры-ы-ыть? Ти что, дура-а-ак? Сумащечи, да? Не понимаешь, где ти попал?

— Ты мне не тычь! — обиделся на «дурака» Выкрутасов. — Я, между прочим, на майора выдвинут.

В ответ на это вместо лица кавказской национальности в окошке появилось автоматное дуло вполне русской, калашниковской национальности.

— Я тиби сейчас, майор, так между глаз пальну, поймешь тогда, где ти попал! — прозвучал злой голос из-за двери.

Тут только до Дмитрия Емельяновича все дошло. Дошло и глыбиной упало из головы в самый низ живота. Так что он даже присел немного.

Окошко захлопнулось. В бункере стало сразу темно и мрачно, Дмитрий Емельянович подошел к спящему генералу и стал его тормошить:

— Виктор! Товарищ генерал! Витя! Да очнись же ты! Где мы находимся? Что вчера произошло? Мы что, и вправду…

Спросить про поход на Грозный не поворачивался язык. Это было пострашнее, чем бессознательный прыжок с парашютом.

— Да отстань ты, ваххабит твою мать! — ругнулся генерал. Больше Выкрутасов ничего не мог от него добиться. Сон бывалого вояки был крепче цементных стен и железной двери.

— Что же делать?.. — отчаянно обхватил ладонями гудящую голову Дмитрий Емельянович. О, сколько бы он всего отдал за то, чтобы сейчас проснуться под боком у Раисы! Но, увы, все это был не сон, и вместо рая — ад.

Снова открылось окошечко в двери, но вместо лица кавказской национальности в него вошло горлышко бутылки и сказало:

— Держи, русский свинья, свою поганую водяру! Пей, пока не сдохнешь, аллах акбар!

— Водички бы еще! — взмолился Выкрутасов, поймав бутылку, в которой и водки-то было всего граммов сто пятьдесят, не больше.

— Из синий ведра попей водичка! — засмеялось лицо кавказской национальности, но, на удивление, за этой великолепной остротой воспоследовал приход полуторалитровой пластмассовой бутыли с водой. Только после этого окошко в двери снова захлопнулось.

Вода оказалась холодной. Утолив жажду, Дмитрий Емельянович снова попробовал добудиться до генерала. Тот сквозь сон попил из бутыли, но так и не проснулся. В эти минуты обрушившееся на Выкрутасова одиночество казалось ему даже страшнее, чем догадки о том, где они находятся.

Вот он сидит в полумраке цементного бункера, где кроме двух топчанов и синей пластмассовой «параши» ничего нет. Да еще и отверстие, в котором можно прочесть жгучее чеченское слово «Джохар». И это не сон. А где чемодан? Что стало с манифестом тычизма? Бог с ними, с деньгами, хотя и их жалко! Но куда жальче манифеста! В чьи вражьи руки он попадет?

Дмитрий Емельянович ходил из угла в угол, садился, обхватывал руками несчастную головушку, снова вскакивал и ходил. Он отпил граммов пятьдесят из бутылки с водкой, и ему стало еще тревожнее. Осознание того, где он очутился, то накатывало горячей волной, то куда-то отваливалось, чтобы он не мог сойти, аллах акбар, с ума или сдохнуть от тоски и отчаяния.

Так прошло часа три, не меньше. Наконец генерал открыл глаза и стал моргать ими, осознавая действительность.

Увидев Выкрутасова, он подмигнул ему непокалеченным глазом и рассмеялся:

— Гондурасов! Живой! А мне приснилось, что ты от меня куда-то сбежал и провалился.

— Мы оба с тобой провалились, генерал, — мрачно отозвался Дмитрий Емельянович. — И это уже не шуточки.

— А где это мы? — Генерал встал с топчана, внимательно посмотрел сперва на синее пластмассовое ведро, потом на дырку в стене, потом на дверь. — Гауптвахта, что ли?

— Если мы не в плену у чеченцев, то я готов тебе свой глаз отдать, Витя, — еще мрачнее произнес Выкрутасов.

— А ведь точно! — как ни в чем не бывало заржал генерал. — Точно, что мы у борзиков! Я припоминаю вчерашнее, хотя и смутно. Ну-ка, ну-ка! — Он подошел к дырке, выглянул туда, где можно было прочесть грозное слово «Джохар», и определил: — Ага! Это мы с тобой, скорее всего, в Гудермесе. Я там такую стеночку видел. Именно так Дудайкино имя было намалевано.

Тотчас в двери распахнулось окошечко:

— Вот я тиби покажу Дудайку! Свыня русски!

— О! Ахметка! Ты?

— Я не Ахмет, я Мурат, — отвечал пристав.

— Ну, значит, брат у тебя Ахмет, так?

— Ну, есть Ахмет брат у меня. Ты его знаешь?

— Еще бы не знать! — генерал снова подмигнул Выкрутасову, и у того шевельнулась жиденькая надежда на то, что этот циклоп как-нибудь изловчится, чтобы выбраться из чеченского плена. В возбужденном воображении Выкрутасова даже мгновенно развился образ циклопа Полифема в приложении к генералу: не Полифем, а Полифам — учитывая полифамильность одноглазого вояки.

— Да я ж твоего брата из-под Кандагара тридцать километров раненого на своем хребте тащил, — объявил Полифам чеченцу.

— Ври, да не ври, — проворчал тот и захлопнул окошечко.

— Не верит, поросенок, — засмеялся генерал-циклоп.