Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

Вернувшись в каюту, приступили к чтению манифеста, но уже в первоначальном значении. То есть тихо плыл теплоход, почти тихо лилась из магнитофона музыка «Золота Рейна», валькирия сидела в кровати, завернутая в простыню, а вождь тычизма сидел супротив нее на стуле и читал вслух. Он читал своим красивым и хорошо поставленным голосом, как некогда читал политинформации в зачарованной тишине, ибо не было в советском спорте более талантливого политинформатора, чем Выкрутасов. Зоя Густавовна слушала его внимательно, постепенно наполняясь благоговением и лишь изредка позволяя себе реплики: «Сашара называет их англо-сексами», «Дас ист фантастиш!», «Да-да, знаменитые элефантен-фридхоф», «Неужели человеческая голова?», «Ах, какое сочное слово — «тыч-ч-ч»!», «Пронзать пространство ворот…», «Да-да, ураганно». Когда на высокой ноте Дмитрий Емельянович закончил чтение, Зоя Густавовна приземлилась у него на коленях, обвила руками его шею и воскликнула:

— Ну почему мне так везет на гениев!

Она осыпала его лицо поцелуями. Выкрутасов ощущал себя воином, взятым в Валгаллу, освещенную сиянием мечей.

— Какой слог, какое одухотворение! — продолжала восторгаться госпожа Лотарь. — Я столько пережила, слушая тебя, мой викинг, что теперь падаю и засыпаю. Неси меня в постель.

Нести далеко не надо было — только переместиться вместе с нею со стула в кровать. Погасив лампу, Дмитрий Емельянович прятал лицо в груди у восторженной валькирии и бормотал счастливо:

— Только ты могла оценить меня, только ты!

А она, засыпая, ворошила его волосы и шептала:

— Кто же, кроме меня, мой Зигфрид, оценит тебя! Ты — мой тыч. Боже, какое слово! Тыч-ч-ч-ч!..

Глава десятая

БЕЛОБОЛИЗМ

Как я забил четыре гола в матче с датчанами? Сам не знаю. В меня вселился кто-то наглый и уверенный в себе. Он-то и забивал. Не я. Бутрагеньо

— Видела б ты меня, Рая! — счастливо шепнул Дмитрий Емельянович, потягиваясь утром в своей каюте на теплоходе. Он не очень давно проснулся, прослушал вместе с Зоей Густавовной пару симфонических картин из Вагнера и теперь внимал, как она плещется в душе, а сам лежал с книжкой Александра Вздугина в руках. Книга была открыта на статье с убийственным названием «Литература как явление онкологическое».

— Почитаем Сашару, — дал себе толчок к чтению Выкрутасов и стал углубляться в текст: «Поскольку в предыдущей статье мы рассмотрели Пушкина как опасную и заразную болезнь, сам Сварог велит нам теперь перейти к рассмотрению всей литературы в том же аспекте и поставить жесткий и точный диагноз. По аналогии с Пушкиным как с жертвой гангренозной метаморфозы языка можно рассмотреть творчество любого литератора. Издыхающий Чехов, захлебывающийся в сперме чахоточного маразма, осатанелый Толстой, люто ненавидящий человечество и при этом, словно назло себе, активно занимающийся детопроизводством. Да кто угодно! Это всегда болезненность, патогенный маладизм, альтерация, мортальность. Само рождение литературы есть акт незаконного перехода границы между сакральностью законов, царящих в этносе, и десакральностью законов, пользуемых в демосе, и далее — прямая дорога в беззаконие охлоса. Литература, подобно саркоме, поначалу заявляет о себе в виде легкого недомогания, затем — постоянной усталости, потом появляется опухоль, вызывающая боль (у Герцена: «Мы не врачи, мы — боль»), а когда по всему телу распространяются метастазы, лечить уже поздно. Назовите мне хоть одного писателя, принесшего пользу своему народу. Безобиднейший Гомер через множество веков выдал государственную тайну местонахождения Трои, а обрусевший немец Шлиман сумел воспользоваться этим предательством и раскопал то, что должно было до Страшного суда таиться в земле. Шизофреник Данте опозорил итальянцев, материализовав Инферно, выпустив наружу зловещие силы будущего инфернационала, гомосек Шекспир в своих тлетворных сонетах легализовал однополую любовь, а уж чего наломал и наворочал в своих, с позволения сказать, трагедиях, об этом не стоит и говорить — каждый здравомыслящий человек знает им истинную цену. Не станем ворошить экскрементальную кучу русской литературы, где что ни явление, то гоголь и магоголь. Забегая вперед, сразу заметим, что писатели должны дать ответ за свои злодеяния перед народом: в обществе будущего, крепускулы которого уже наступили и мы их наблюдаем уже сегодня, в этом обществе всеобщего белоболизма никаких писателей не предвидится. Их будут сажать в исправительные заведения, а особо злостных уничтожать физически, вырезать, как гангрену. Это будет общество нормативной парадигмы, и никаких так называемых «художественных произведений» оно не потерпит. Священный футурум, даже в его нынешнем, крепускулярном состоянии…»

На этом крепускулярном состоянии Дмитрий Емельянович и сломался, ему стало страшно. С парадигмами Вздугина его манифесту трудновато будет тягаться. Как бы этот Сашара не осрамил его, не выставил на всеобщее посмешище.

— Ну как? — спросила Зоя Густавовна, выходя из душа в одной из выкрутасовских сорочек и с головой, обмотанной полотенцем. Она тотчас прибавила звук в магнитофоне: — О, о! Обожаю этот марш Нибелунгов.

В каюте воцарилось нечто полунацистское. Вообще, этот Вагнер сильно попахивал баркашовцами и Русским национальным единством.

— Никогда в жизни не читывал ничего подобного по силе духа, — пощелкал ногтем по книге Вздугина Дмитрий Емельянович. — Какая независимость и натиск! Он — настоящий тычист. Мы с ним споемся.

— Да, Сашара — это пир духа, — мечтательно глядя в окно, вздохнула Зоя Густавовна. — Вы с ним — ровня. Ты изобрел великолепное слово «тычист». Ведь в нем одновременно звучит — «ты чист», гениально! Какое счастье, что мы встретились. А Ардалион-то хорош! «Дарю!» — говорит. Наглая морда!

В дверь каюты постучались, затем раздался голос Игоря Эммануиловича:

— Господин Выкрутасов! Можете мне открыть?

— Одну минуту!

Дмитрий Емельянович наспех оделся в шорты и чистую футболку, на сей раз бело-красную, спартаковскую, он уже заранее приготовил ее как наиболее подходящую для знакомства с вождями белогвардейско-большевистской партии. Осторожно открыв дверь, змеей выскользнул из каюты и встал нос к носу с Игорем Эммануиловичем:

— Что случилось?

— Во-первых, с добрым утром. Во-вторых, скоро подплываем к Нижнему. В-третьих, обнаружилась тревожная пропажа вчерашнего устроителя пикника и его подруги. Вы, кажется, вчера с ними крутились. Не знаете, где они?

— Где он, я не знаю, а она, — Дмитрий Емельянович сделал выразительные глаза и указательно боднул затылком дверь у себя за спиной.

— Понятно. Уже легче, — вздохнул Игорь Эммануилович. — Должно быть, вторая пропащая душа тоже где-то пригнездилась. Спасибо.

— Стойте! — окликнул его Выкрутасов, когда тот уже двинулся по коридору. — Вы вчера футбол смотрели?

— Смотрел.

— Ну как там испанцы с болгарцами сыграли?

— Мрак абсурда, — отвечал Игорь Эммануилович. — Испанцы бились, как львы, заколотили болгароидам шесть банок, и все напрасно. Одновременно шел матч Парагвай — Нигерия, в котором парагвайцы выигрывали три — один. То есть при любом счете здесь испанцы не проходят в одну восьмую финала. Зря забивали, и вот парадокс: матч окончен, испанцы, забившие шесть голов, плачут, а болгары, позорно продувшие, уходят с поля, нагло ухмыляясь.

Охваченный волной жалости к испанцам, Дмитрий Емельянович вернулся к Зое, бормоча:

— Да, подвел испашечек Субисаретта! Не надо было пропускать три гола в матче с нигерийцами.

— Ты что вернулся такой мрачный? — спросила Зоя.

— Я не мрачный, — ответил Выкрутасов, — я крепускулярный. Объясни мне, что означает это слово?

— Крепускулы по-латыни — сумерки, — сказала Зоя. Хотя бы одно слово из множества непонятных, прочитанных у Вздугина, разъяснилось.

По прибытии в Нижний Новгород богач Ардалион Иванович так и не обнаружился. Обыскали весь теплоход, вещи целы, а человека нет. Вероятно, остался в Плесе, но Дмитрий Емельянович высказал свою, весьма крепускулярную, точку зрения. Он сказал: