Егоша и маленькие, маленькие бабочки... (СИ)

Пропасть была необъятна. Ошеломленный Егоша стоял на ее краю, а на него с грохотом и в клубах пыли надвигалась гора металлических обломков, подталкиваемая гигантским ковшом гигантского экскаватора.

— Не зевай! — сказал Миша-ангел, потянув его за руку. — Я сам тут не очень.

Потом они долго пробирались сквозь загромождения старых машин, компьютеров, скелетов животных, дискет, битого кирпича, обломков стен и утвари и каких-то других, совершенно непонятных Егоше предметов. Миша- ангел не очень-то спешил и все что-то искал.

— А! — воскликнул Миша-ангел. — Вспомнил! Это где-то здесь!

Миша-ангел отбежал в сторону и стал там копаться, подняв такую пыль, что уже совсем не был Егоше виден. Наконец он вернулся.

— Вот! — сказал он, торжествуя, и протянул Егоше маленькую про­бирку.

На дне пробирки чуть колыхалась светлая, подвижная масса.

— Вот! — повторил Миша-ангел. — Это мы проходили в школе, еще в начальных классах.

— Что это? — спросил Егоша.

— То, с чего все у вас началось!

Егоша тупо смотрел на пробирку.

— А откуда это взялось? — спросил он наконец.

— Ты меня достал! — закричал Миша-ангел. — Нет, ты меня все-таки достал!

В положенное время Егоша выписался из больницы. В больничном кори­доре он встретил бывшего своего соседа, которого тогда еще перевели в дру­гую палату, он тоже выписывался в этот день.

— Ну как? — спросил Егоша. — Так как же насчет ожиданий? — имея в виду произошедший между ними разговор.

— А! — махнул рукой бывший сосед. — Пока еще поживем! — и чтобы скрыть радостно блеснувший взгляд, уставился на потертые больничные тапочки.

Жена предложила взять такси, но потом решили пройти пешком. День был ясный, сухой, холодный, а пальто на Егоше было теплым, жена принесла даже меховые перчатки. Очень хорошо было. И так четко, так внятно вокруг — не то чтобы нарисовано, а вот как-то особенно проявлено. Так хорошо было Егоше, что на его глаза даже навернулись слезы. Жена это заметила.

— Ты ослабел, — сказала жена.

...А через несколько месяцев вышла замуж дочь.

Зять Егоше не очень-то нравился. Он был суетливый, говорил скорого­воркой, захлебываясь и даже как-то булькая. «Может, я его просто не пони­маю, — думал Егоша. — Ведь это другое поколение». И старался быть к нему снисходительней.

Свадьбу праздновали в кафе. Было много света, музыки, цветов и моло­дых лиц. Дочка сияла, она была в белом платье и в туфлях на таких высоких каблуках, что Егоша все боялся, как бы не упала. Но она не упала, ловко вальсировала по глянцевому паркету, и все обошлось, все прошло отлично. И не было жаль потраченных денег, а ведь на эту свадьбу Егоша с женой отда­ли большую часть своих сбережений. Не появились только родители жени­ха — они жили в другом городе. Но тогда Егоша не придал этому значения.

Поселились молодые в квартире бабушки, Егошиной тещи, а так как та была еще жива, и жива вполне, то перебралась к дочери с Егошей и стала жить в комнате внучки. Нельзя сказать, что Егоше это так уж нравилось, но делать-то было нечего.

Когда дочь собирала свои вещи, она захотела взять кое-что из дома — в том числе синюю хрустальную вазу, любимую вазу матери. Жена с легкостью отдавала все, что дочь ни попросит, все эти любимые ею самой вещи и вещи­цы, скопленные за жизнь, все эти чашечки-тарелочки, рюмочки-бокальчики, чайнички, серебряные ложечки, фарфоровые статуэтки, вышитые скатерти. но когда дошло до синей вазы, вдруг заупрямилась. И Егоша вспомнил, что не раз видел, как она смотрела сквозь синее резное стекло на свет, лампочку или на солнце и при этом очень мягко так, задумчиво улыбалась.

— На твою свадьбу мы отдали свои сбережения, — сказала жена доче­ри. — Мы отдали тебе квартиру твоей бабушки. Ты забрала из дома все, что хотела, но эту вещь я оставлю себе.

Тут дочь разрыдалась и сказала, а вернее — выкрикнула сквозь слезы, что мать ее никогда не любила, и если бы на ее месте был Г аврилка (это имя было произнесено впервые за многие годы), ему она отдала бы все. Жена вспых­нула, потеряла самообладание и стала выкладывать дочери свои собственные обиды, а дочь ей — свои. Егоша разволновался, спрятался в ванной и вовсю пустил воду, но все равно слышал их крики.

Потом дочь ушла, ничего не взяв из дома, — в коридоре еще много лет стояли две огромные набитые барахлом дорожные сумки. А жена пошла в спальню, легла на кровать в чем была, даже в домашних тапочках, и лежала так — не пила, не ела — три дня.

Через полгода молодой муж бросил дочь Егоши и уехал. Должно быть, в свой город. И тогда Егоша вспомнил, что все-таки не случайно родителей жениха не было на свадьбе.

Дочь во всем обвиняла родителей, вспоминая даже ту самую пресловутую синюю вазу. Жена к ней не ездила, потому что ничем хорошим эти встречи не заканчивались. Егоша же навещал и привозил деньги. Дочь встречала его нечесаная, неумытая, провожала на запущенную кухню и поила кофе, сама садилась напротив, курила, смотрела мрачно, исподлобья. Егоша же мучился, страдал, не знал, с чего начать разговор, да и вообще, о чем говорить.

Но институт она как-то закончила и на работу устроилась. Работу не любила. Через два года родила ребенка — бледненькую, хрупкую девочку. Про отца ребенка никто не знал, но тут уж жена после своей службы и по выходным стала к дочери ездить и ей помогать. Она делала все что надо — стирала, гладила, убирала квартиру, готовила еду и гуляла с ребенком, но они с дочерью никогда не разговаривали, потому что это по-прежнему плохо заканчивалось. По вечерам она отпускала дочь погулять, хотела, чтобы та нашла себе нового мужа. От перегрузки жена совсем отощала и побледнела, но желание ее исполнилось — прогуляв три сезона, зиму, весну и лето, дочь в конце концов мужа себе нашла.

На этот раз он был неторопливый, даже медлительный, выражался четко, ясно, определенно и прямо так поставил вопрос: чья квартира и чья дача, и дадут ли деньги на машину.

— Дадим! — сказали Егоша и его жена в один голос, не сговариваясь.

Новый зять Егоше опять не понравился, но не Егоше было с ним жить.

А дочка ужилась с ним вполне неплохо, хоть постепенно он и прибрал к своим рукам все что мог.

...Но когда пришла пора дочке умирать. через много-много лет, конеч­но. Как все умирают. Бессмертных нет, что тут бояться? И, лежа в больнич­ной палате, она вспоминала свою жизнь, свое хорошее и свое плохое, вспоми­нала своего отца и, конечно, свою мать, она стала вдруг повторять с глубокой обидой: «Мама, почему ты не отдала мне свою синюю вазу?!» Это было так странно, что врач, подошедший к ее кровати, подумал, что она бредит.

— Мама, почему ты не отдала мне свою синюю вазу?!

Но это случилось уже потом, в другие времена и сроки.

Перспектива жить с тещей в одной квартире смущала и пугала Егошу. Он думал, что теперь она будет вмешиваться во все их дела, придираться к мело­чам и много говорить. Но все оказалось совсем иначе. Лишившись дома, в котором прожила почти всю жизнь, вернее, отдав его внучке, она сначала рас­терялась, на какой-то момент даже оглохла, даже ослепла, пережила несколь­ко сердечных приступов, но потом как-то собралась и начала жизнь заново.

Это была большая, грузная женщина с бородавкой на носу, которую она не трогала из разного рода суеверных соображений. Типа, «не буди лихо, пока оно тихо». Волосы она красила по старинке, хной, так что они всегда получа­лись у нее какие-то разноцветные, рыжие, ржавые и седые одновременно — и закалывала в неряшливый пучок.

Прежде всего она бесстрашно удалила бородавку, и ничего плохого после этого не произошло. Потом она постриглась в хорошей парикмахерской и выкрасила волосы в один и пристойный цвет. Наконец, она влезла в джинсы самого большого размера и купила себе кроссовки. Это последнее оказалось самым революционным, потому что именно после них — джинсов и крос­совок — она стала путешествовать. Несколько раз в год, в разные страны, доставая самые дешевые горящие путевки.