Тайна святого Арсения

   - К оружию! - голос Мировича то ли из-за волнения, то ли из-за сырой погоды какой-то хриплый.

   Топот солдатских ног, призрачное мигание факелов. У него под командой немного, лишь тридцать восемь штыков, да и этого храброму хватит.

   - Заряжай! - голос подпоручика твердеет.

   Сонный подполковник, командир тюремщиков, выскочил в нижнем белье.

   - Кто дал право объявить тревогу?

   Его отталкивают, так что летит кувырком. Мирович быстро, глотая иногда слова, зачитывает манифест об освобождении.

   Тюремная охрана от начального беспорядка пришла в себя, уже отстреливается, но напрасно в тумане попасть.

   Мирович дает своим солдатам новую команду:

   - Стрелять поверх голов!

   Тюремщики дальше оказывают сопротивление, и тогда выкатывается пушка, спешно подносятся ядра и порох.

   - Заряжай!

   Как вдруг со стороны тюремной охраны:

   - Не стреляйте! Сдаёмся!

   Из тумана, как из мутной воды, выплывает силуэт капитана Власьева, направляется к Мировичу.

   - Пошли со мной, подпоручик, - Мирович направился за капитаном.

   "Неужели все так просто? - невероятное удивление заменяло в душе его недавнее волнение. - Неужели такое великое дело можно так быстро решить? И ни одного погибшего солдата!".

   Их твердые шаги сырым полом крепости, которые вторили вначале, глушит топот солдат, что и себе направились за офицерами. "Неужели это возможно в мире - так просто? - У Мировича от удивления тело похолодело больше, чем от предрассветной сырости. - И лодка, где сильные гребцы уже наготове, повезет, наконец, ни в чём не повинного пленника?".

   Наконец Власьев остановился около покрытой плесенью и грибком, грубой работы двери.

   - Здесь, - только и сказал, вынул свечу и зажег.

   Власьев, Мирович и еще один офицер из тюремной охраны Чекин.

   В пустой камере ни души, какие-то лохмотья, что определенно назывались одеждой, развешаны на стене, стол и кровать, скамья...

   - А где же... где Иван Антонович? - поднимает Мирович медленно взгляд на Власьева.

   И здесь в мерцающем свете подслеповатого пламени, он замечает что-то на полу, нагибается разглядеть, хватает руку капитана со свечой, пригибая ее ниже.

   Мужчина, который лежал на каменном полу, уже не двигался, шея вся в крови, и лужа ее расплывалась, мужчина лежал как-то полускорчась: или защищался еще перед смертным часом, или судороги последние так тело свели.

   - Вы? - обернулся Мирович к Власьеву и Чекину. - Вы убийцы?

   Свой голос Мирович, теперь уже спокойный, какой-то даже будничный, поручик сам не узнал.

   В тиши, наступившей внезапно, громко хлопнув, только капля влаги с потолка упала.

   - У нас присяга, - шмыгнул носом, словно школьник, и попятился Чекин. - Мы выполнили долг.

   Теперь все, что происходило в голове Мировича, было в такой же мгле, которая наверху укутывала всю крепость. Солдаты вынесли тело покойного бывшего императора на плац, молча выстроились.

   Светало, солнце сквозь мглу не способно было никак пробиться, только на фоне просветлевшего неба уже вырисовывались контуры казематов.

   - Оружие на караул!

   Шорох одежды, заученные движения, до подсознания, как у механических каких-то игрушек.

   - Последние почести императору - залп!

   Выстрелы прозвучали почти в одно и тоже время, как раскатистый гром, тот гром заметался плацем, наконец, преодолел его тесноту, вырвался за крепость и покатился над рекой, ложбинами, катился и перекликался сам с собой.

   - Вы арестованы, - шагнул к Мировичу теперь уже по форме одетый комендант тюремной охраны. - Ваше оружие, подпоручик. И вы, Власьев и Чекин, арестованы также. Надеть им всем наручники.

   18

   Булава кошевого в руку Калнишевского вернулась неожиданно - перевыборы свалились как белый снег на белую и без того уже его голову.

   - Калнишевского кошевым!

   - Кумекает, согласны!

   Он стал общество совестить:

   - Зачем же, братья, старца одного менять на другого?

   Нечего и слушать: гудели казаки, выкрикивали отрицательно, гоготали, как растревоженные гуси.

   Тогда взялся за более веские резоны.

   - Нельзя делать такое без рескрипта императрицы. Нехорошо из-за булавы ссориться. Да и время для этого не самое лучшее.

   - А мы без налыгача чьего-то обойдемся! Сколько уже нас, как слепых тварей, кто-то чужой будет водить...

   - Побойтесь Бога, есть из своих кого выбирать!

   - Калныша! Не пренебрегай нами, Петр!

   Лучше было бы тихо кости выгревать на завалине, заработали эти кости на покой, выходили мирами и выездили, но так уже гоготало братство, что, наконец, покорился.

   Одним днем промелькнули первые годы. И взялся кошевой, в первую очередь, за то, о чем говорил из Мациевичем, о чем советовался и за что сердился - за хозяйство. Груши и яблони поднимались в садах на новых хуторах, разрастались, блеяла и мекала живность на тех подворьях; со временем уже не хуторами, а целехонькими слободами облагалась земля.

   А когда новые тучи стали зависать над Сечью, пригласил в гости к себе военного писаря Глобу и есаула Головатого - рождественские праздники еще продолжались, щедровальники из порога не сходили.

   Как поужинали и выпили по рюмке, позвал колокольчиком кошевой джуру.

   - Никого не пускать!

   А тогда вынул бумагу, перо с чернилами и положил перед Глобой:

   - Пиши!

   Мало какая оказия в государственных делах случается, в календари она не всегда заглядывает, поэтому Глоба уселся удобнее и макнул перо.

   - Что писать, Петр?

   - Пиши донос на меня императрице.

   Глоба даже голову наклонил и прищурился, словно собрался нить в маленькое ушко иглы втянуть.

   - Петр, но мы же только по одной рюмке выпили.

   - Пиши, пиши. А если думаешь, что я один в доносе буду скучать, то и себя добавляй, и Павла за компанию.

   Глоба все еще прищуренно поглядывал, будто целил в ту невидимую иглу, и понемногу стал понимать, куда кошевой клонит.

   - Пиши, Иван, донос, что кошевой Калнишевский вместе с таким же негодяем военным писарем Глобой и есаулом Головастым злое дело собираются совершить. Если в ближайшее время в споре Запорожского Коша и России за пограничные земли императрица ослушается казаков, то кошевой собрался к крымскому хану послать депутацию. Выберут, мол, человек двадцать таких же, как здесь указаны парсуны, и будут просить там принять их под хана протекцию. И подпиши "Павел Савицкий", с ним я уже тихонько вчера договорился.

   Головастый только за ухом почесал:

   - Петр, а не случится пересол? Сибирский мороз немножко больше нашего, - ткнул пальцем в оконное стекло с вычурными узорами, что папоротниками сказочными расцветали.

   - Братья, я стар, мне уже бояться поздно. А вы решайте, не принуждаю, чье имя можно еще вычеркнуть - бумаги у меня достаточно переписать.

   - За кого нас принимаешь, - буркнул Глоба и поглядел на Головастого, тот лишь головой крутнул.

   - Петр, а ты хорошо все обдумал? Не поверят, скажем, и на невинного человека беду накличем?

   - Нет, Павел, после Искры и Кочубея, казненных, на их взгляд, напрасно, за топор палача сегодня не станут хвататься.