Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Эта похвальба знакомствами была так стара, так знакома Сереброву по разговорам матери с приятельницами, что ему стало тоскливо. Наивное тщеславие. Отец свирепел: птичий базар, сорочьи радости.

И Сереброву захотелось сказать отцовскую фразу. Макаев уловил в его глазах насмешливую веселинку, мелькнула ответно в его зрачках знакомая испуганная искра, но Серебров оборвал себя: что тут предосудительного? Бог с ними, пусть радуются и гордятся, если это им по душе.

Еще Виктор Павлович любил говорить о перемещениях по службе: этого повысили, того перевели на такую же должность, а этот достукался и полетел с выговором. В его голосе чувствовалось осуждение неудачников, которые не сумели удержаться на высокой орбите.

Надежде и Макаеву от всесилия захотелось проявить великодушие.

— Ну, Гарик, когда ты оставишь свои Ложкари? Тебе еще не надоело там? Виктор бы мог устроить тебя на заводе. Правда, Виктор? — проговорила она, жалея Сереброва. — Что ты там видишь, Гаричек?!

— Да, это, конечно, можно. Начальником участка, — раздумчиво проговорил Макаев. — Чтоб зацепиться, а потом как уж дело потянешь.

Они решили его судьбу. Благодетели! И вот Макаев знал, куда он годится, и они уверены, что в деревне ничего он не видит.

— Мне пока нравится там, — упрямо сказал Серебров, ловя сожалеющие усмешки. «Сауна, преферанс, знакомства. Тьфу!» — мысленно передразнил он их и полез напролом.

Серебров начал расписывать помазкинскую баню, где играет гармонь, где озорной дядя Митя орет частушки, где квасом поддают на каменку из ковша, потом ударился в рассказы о чудачествах и розыгрышах Маркелова. Серебров старался изо всех сил доказать, что он живет весело, даже лихо, и не его, а их надо жалеть. А какая охота, какая рыбалка на Радунице!

— Наверное, интересно съездить в твои Ложкари, — с сомнением сказала Надежда, глядя на мужа. — Съездим, Макаев?

— Моряки говорят: на море хорошо смотреть с берега, а корабли видеть на картинке, — не веря, ответил Виктор Павлович и приподнял рюмку. — Ну, будем.

— Нет, серьезно, приезжайте, — загорелся Серебров. Ему под коньяк рисовалась такая фантастика: пусть бы они приехали. Можно сварить прямо в лесу пельмени, а то и уху, сходить ща охоту, добыть зайца.

— А где ты там живешь? — спросила настороженно Надежда.

— В деревянном доме, окна на юг. Медвежья шкура во всю стену, — расхваливал Серебров свое жилище. — Лес под боком. Стены дышат, и я высыпаюсь за четыре часа.

— Шкура медвежья — это вещь. Это редкость, — вдруг заинтересовался Макаев. — Представляешь, Надежда, вот такого зверя на тахту? Даже Стерлеговабы передернуло от зависти с его оленьей шкурой, а?

— Я вам подарю медвежью, у меня есть, — великодушничал Серебров. — Приезжайте.

— Гарик, ты сам убил медведя? — со страхом и восторгом во взгляде воскликнула Надежда. — И не испугался?!

— Я убил, — подтвердил Серебров и для правдоподобности по-огородовски добавил: — Матерый стервец попался, на двенадцать пудов.

— Шкура — это вещь! — повторил Макаев и снова наполнил хрусталь коньяком. — Давайте выпьем за приятные мелочи, которые приносят радость, за уют. Вот за шкуру. Ты ее пришли.

— Ни в коем случае. Посылать не буду. Только в ваши руки в Ложкарях, — заупрямился Серебров. Он не намерен был уступать.

— Перешли, зачем ехать, — скривился Макаев.

— Ну, зачем, Макаев! Не надо присылать, — взмолилась Надежда. — Это же редкая вещь, а мы, как баскаки, с тобой. Вернее, ты, как баскак, сборщик дани.

— Не грешно, — рассмеялся Макаев, чокаясь с Серебровым. — Я им столько дал в порядке шефства, что не грешно. Я бы ведь мог не дать. Вот мне Коко-ин шубу пообещал, а потом пошел на попятную, и я ему вместо чугуна — хрен на постном масле, не обязан. Он план завалил, выговор схватил, теперь будет умнее.

— Ты путаешь что-то, — вдруг рассердилась Надежда. — Ты ведь не свое дал. — Ей, видимо, было неудобно перед Серебровым за мужа.

— Не грешно, видит бог, не грешно, — повторил Макаев. — А Коковин носит выговорок.

Надежда вскинула сердитый взгляд на мужа.

— Ты пьян.

— Нет, я не пьян, я просто считаю… — начал Макаев.

— Замолчи, Макаев. Опять ты… Гарик, слышишь, никакой шкуры! — возвысила голос Надежда.

— Нет, я должен, я подарю, — упрямо повторил Серебров. — Но подарю тебе на память, Наденька. Тебе, понимаешь?

Серебров подумал, что, конечно, не Макаеву, а Именно Надежде подарит шкуру. Ведь он по-прежнему любит Надежду так, как никто никогда не будет ее любить.

Оба они, и Макаев, и Серебров, наверное, порядком поднабрались, коль он раздобрился и решил подарить шкуру, которая была его тщеславием, а Макаев вдруг решил, что шкура станет платой за его шефские старания.

— Гаричек, никакой шкуры, — провожая его, повторила Надежда в коридоре.

— Ой, медведюшка, ты, батюшка, ты не тронь мою коровушку, — дурачился Макаев. — Надо, надо нам шкуру. Ты, Серебров, Надежду не слушай, слушай меня. Я всегда бываю прав.

РАЙСКИЙ УГОЛОК

Видно, сверхазартно расписал Серебров красоты Ложкарей, а может, прельстила Макаева обещанная медвежья шкура, но так или иначе Виктор Павлович позвонил Маркелову и намекнул, что не прочь приехать, подышать чистым воздухом. Что следовало понимать под «чистым воздухом», и обсуждал теперь Маркелов, позвав в кабинет главного инженера Сереброва.

— Четвертинкой тут не обойдешься, — резонно сказал Маркелов, ковыляя по ковровой дорожке. — Все бастенько надо сделать.

Серебров был готов внести свой вклад. Если потребуется, он может предоставить свою полупустую квартиру. Маркелов тяжело потоптался, вздохнул: квартира не то.

— Придется открыть «райский уголок», проткнуть туда дорогу, — решил наконец он и, напустив белого морозного пара, через форточку позвал Капитона, точившего лясы на конторском крыльце.

«Райским уголком» называл Маркелов пасеку на берегу лесного озерка, где стояла кряжистая старая изба и омшаник. Здесь устраивались хлебосольные гостевания с людьми нужными и полезными и просто приятными. Постоянным гостем был тут Огородов, а в более отдаленные времена разжигал веселье своей необыкновенной игрой на гармони покойничек Евграф Иванович. Встречи бывали в «райском уголке» обычно осенью или летом, а теперь все стежки замел февраль — кривые дороги.

Традиционная уха, грибовница из белых свежих грибов, мед в сотах были украшением летних встреч, а чем зимой подивить гостя?

— Без гармони плохо, — вздохнул Маркелов, намекая, что кстати был бы Огородов.

— Может, магнитофон, или мне на гитаре побренчать? — с готовностью предложил Серебров, обходя разговор о банкировой музыке. Маркелов кисло усмехнулся, он был любителем гармони и считал, что ее не может заменить ни один из существующих инструментов и даже ансамблей, пусть это будет сам оркестр Большого театра. С гармонью же ничего не получалось: Серебров и Огородов в одной компании не стыковались. Сереброва не исключишь, он должен обязательно встречать своего знакомого, значит, надо приносить в жертву огородовскую музыку.

На пороге возник Капитон, досконально знающий, удастся ли к приезду гостей поймать рыбу на уху, или с ухой «все глухо» и придется обойтись одними пельменями да жарениной.

— Как насчет рыбки? — спросил Маркелов и сел, устремив на шофера свой требовательный взгляд.

Капитон пожевал толстыми губами и ответил традиционно:

— Надо так будет.

Он, как толовая шашка, был набит взрывной энергией, но не хотел ее тратить на слова. Он был готов лететь на «газике» предупредить рыбака, что должен быть улов, передать бульдозеристу не подлежащий обсуждению приказ срочно расчистить три километра целика до старой пасеки. Все эти заботы передал председатель в хваткие руки Капитона, сказав три магических слова: «давай по-быстрому и бастенько».

Затем Григорий Федорович потер лоб.

— Ну, что еще, Гарольд Станиславович? Надо с кандибобером, подзадернуть, пусть знают ложкарят, — и в его хитроватых глазах отразился давний, тех лет задор, когда водил он под гармонь парней своей деревни, чтоб раздоказать всей округе удаль, силу и неустрашимость.