Прощание с миром

ПсЩШТ.

Мы оставляли дверцу незапертой, и он сам стал открывать дверцу и выбирался из клетки наверх, подтягиваясь клювом и лапами. Потом мы поверх клетки приладили ветку суковатую, лесенку такую поставили. Очень быстро он оголил эту ветку, содрал кору и принялся грызть саму эту ветку. Сидел же он чаще всего на самом верху этой ветки и спускался вниз за каждым орешком. Возьмет орешек, поднимется наверх, съест и опять спускается.

Сначала клетка стояла у пас в комнате, но ему было холодно от работающего в комнате кондиционера, и мы перенесли ее поэтому в ванную, там было такое окно с жалюзи. Поставили ее на биде. В панной было тепло и сухо, потому что жалюзи были опущены и окно к тому лее было затянуто москитной сеткой.

Первое время мы, как и все, называли его Лоро. Потом стали звать его Чико, что по-испански означает «мальчик». Наверно, потому опять же, что все так называли. Постепенно он как бы само собой превратился у нас в Чикошу.

Мы приучали его к себе, говорили ему всякие ласковые слова. Ирина пыталась его кормить с руки, сама давала ему орешки, макароны. Прошел, наверно, месяц, и однажды мне показалось, что кто-то бормочет. Это он что-то репетировал. Было еще непонятно что. Прошел день-два, и мы услышали, что он говорит о себе: «Чикоша — хороший!!!» И на все лады мы стали говорить ему «Чикоша — хороший» с различными интонациями. «Чикоша — хороший...» И он стал повторять: «Чикоша—хороший». «Чикоша— хороший мальчик»— он так и не освоил. Потом появилось «Чикоша хочет орешки»...

Нам нравилось, как он слушал нас, наклонив низко голову, как глухой старик, так он вслушивался в то, что ему говорили. Слушает, слушает, а потом головой встряхнет и опять слушает. Нас это все больше увлекало, мы старались ему наговаривать целые фразы, такие, как «Маша учит уроки», «Ира, пора па работу». Но он освоил из всего итого только «Маша» и «Ира-Ирочка», «Пора-нора»... Но каково было наше удивление, когда оп вдруг однажды неожиданно для нас быстро освоил и проговорил такую длинную грустную фразу: «Все птички на веточке, а Чикоша в клеточке».

Я даже потом решил научить его петь, проверить, так сказать, его музыкальные способности. И он действительно однажды запел моим, как считает Ирина, голосом: «Все могут короли, все могут короли...»

Остальные слова оп уже не выговаривал.

В доме у нас жил пес, звали его Шурик. Однажды он исчез на целую неделю, и мы уже считали его пропавшим. Но потом, к нашей радости, Шурик вернулся, и я, под окном нашей ванной, закричал: «Шурик! Шурик пришел!» Этого было достаточно, чтобы эта моя фраза: «Шурик, Шурик пришел!»— вошла в его ежедневный репертуар.

Он любил повторять свою программу, все, что знал, дважды в день — утром на восходе солнца и вечером перед закатом. Прогонял по нескольку раз. Если у него не получалось какое-нибудь слово, он сердился, прокашливался и начинал пробовать заново.

Я всегда был болельщиком московской команды «Спартак». Читая газеты, я, конечно, то и дело радовался, что «Спартак» выигрывает, а он действительно в том сезоне выигрывал. Но удивительно, что скоро и мой Чикоша тоже вместе со мной стал болеть за «Спартака» и принялся вслед за мной утверждать, что «Спартак» — чемпион».

«Спартак» давно уже не чемпион, но Чикоша все еще утверждает, что «Спартак» — чемпион.

1953—1980 г.

ДЕТИ

МАРИСЯ

Мне двадцать лет. Мы в освобожденном селе, в Польше.

Маленькая Марися забралась ко мне на колени. Она ловит мой взгляд, и, когда я наклоняюсь и киваю ей, Марися довольна. Она отвечает мне улыбкой.

Мать девочки, тоненькая, молодая, с хрупким румянцем, смотрит на меня, на дочь. Мешая польскую речь с русской, пани Хелена спрашивает меня, откуда я родом.

— Из Сибири.

— Сибирь?—удивляется женщина.— Боже!..— говорит она по-русски.— Совсем другой свет.

Хелена упорно не отходит от плиты, она не так занята, как старается это показать. Она, чувствую это, приглядывается ко мне. Потом, за обедом, она рассказывает, как боялась Марися другого солдата, что жил здесь незадолго до меня. Увидит его во дворе, бежит в комнату: «Мама, мама, герман...»

Я опять беру у нее девочку и начинаю качать ее на ноге. Она в восторге. Потом я учу ее. Удивительно чисто, усердно Марися с охотой повторяет за мною:

Петушок-петушок, золотой гребешок,

Выгляни в окошко, дам тебе горошку...

Я смеюсь, смеется Марися. Мы оба рады, что так быстро заучили эту нехитрую песенку.

Хелена опять глядит на меня и на дочь. Потом выходит за дверь и возвращается с охапкой сена... Действительно, Марисе давно пора спать. Я вижу, у нее уже и глазенки слипаются. Она слезает с колен, но Хелепе долго еще пе удастся ее уложить. Ничего этого я не слышу.

Я ощупью нахожу приготовленную мне постель и засыпаю раньше Мариси.

ДОБРОВОЛЕЦ

Был у нас в батальоне в годы войны один мальчик приблудившийся. Мы тогда в верховьях Волги воевали, в Калининской области. Лет восемь ему было. Родители у него, как видно, погибли, ушли в лес и не вернулись. Там, в тех краях, было много партизан, и немцы жгли деревни. Вот люди и уходили в леса... Он потом парень хоть куда стал, подрос! Шинель у нас ему сшили, сапоги... А вначале — так было.

Стало нам известно, что часть наша должна в скором времени вступить в бой. Об этом сразу все узнают: комиссии приезжают разные, начинают пополнять боеприпасы. Сухарей каждому по пачке, по две...

Командир полка, человек сурово-требовательный, строгий, как увидел у нас этого парнишку, ох и рассердился же! Он прав был, конечно, не забавами занимаемся, не такое время! Приказал немедленно же передать мальчика местным властям.

А мы уже и привыкать к нему начали. Но парнишку в бой не потащишь... Ночью выступать нам.

Сдали мы мальчика в местный сельский Совет. Обо всем договорились с председателем. Проявить обещал заботу.

Комбат наш уж больно за него переживал. Крепко к нему привязался. Злой ходил, скучный, кричал на всех и здорово к нам придирался...

Совершили мы марш. Без больших привалов шли, километров, может, шестьдесят бросок сделали. Остановились на ночлег в лесу. Совсем уже темно было, когда пришли на место. Ночью уже пришли, поздно.

II нот утром пошел наш повар кашу варить. Открыл кухню, а мальчик тот на дне котла лежит, калачиком свернулся. Спит. Тоже, должно быть, намаялся за день... Один лишь чубчик белый торчит.

Повар решил никому не говорить пока. Старшине только одному рассказал. Оба они у себя его припрятывали пока. Когда оп отвинтил крышку, залез туда, в эту полевую кухню, и притаился там, спрятался, никто этого не знает. Так это и осталось невыясненным.

Повар потом долго оправдывался. Он, мол, залез туда еще с вечера, перед тем, как нам выступить...

Все обошлось потом. Все сделали вид, что ничего не произошло, что так и надо. Да и комбат наш, когда увидел его, маленького и сразу растерявшегося, удивился, но тоже сделал вид, что он забыл уже и про деревню и про председателя, с которым сам же договаривался. Старшине наказал только, чтобы парнишка этот пока что на глаза полковнику не

попадался.

Так он, паренек этот наш, в полевой кухне и приехал с нами на фронт, так он у нас и остался. Прилепился, прицепился. Прижился и жил у нас в части, делил с бойцами и кров, и пищу, и ложе в землянке, пока шла война.

В НАШЕМ ДВОРЕ

Я все никак понять не мог: с чего бы все ребята в нашем дворе вдруг начали строить. Признаться, я даже забыл, что рядом с нашим двором, по соседству с ним,— неразобранная старая развалина. Еще с войны осталась... Иду вечером по двору, а по двору и пройти нельзя: везде кирпич, глина, разор полный... Что, думаю, тут такое? Тоже стенку какую-то кладут, облепили ее, как муравьи. Может, дом у них получится, может, еще что... И удивительней всего, что Лешка и Филька здесь, два самых драчливых на свете человека, два моих соседа по квартире, два брата. Я их каждый день разнимаю... Не все даже знают, что они братья, так они мало похожи друг на друга. Лешка тог строгий такой, неразговорчивый, страшно молчаливый, красивый мальчик. Он постарше Фильки. А Филька — тот крикун и задира, длиннолицый такой, с пухлыми красными губами и неизменно мокрым, прослуженным носом. Я уж привык, что дома, в квартире, они вечно по всякому поводу пускают в ход кулаки и немилосердно колотят друг друга. А тут, смотрю, не дерутся, не ссорятся, не разбивают друг другу носы.