Прощание с миром

Габиль положил на могилу Насими свой цветок, с которым он пришел сюда.

Живущие в этом доме люди называли себя родственниками Насими, его потомками, но они, по словам моего друга, ничего не знали о Насими-поэте... Они знали только, что это мученик, что это святой, человек, пострадавшим за веру, но они не имели никакого понятия о том, что это поэт, что имя его и его поэзия известны всему миру. Они этого не знали, пока в 1973 году не настало 600-летие Насими, отмечавшееся по всему миру по решению ЮНЕСКО, пока сюда, в этот их тесный дворик, не хлынул поток людей, отыскавших могилу поэта в этой далекой стране.

Габиль приехал сюда спустя два года...

ЧИКОША

Мои дети, давно уже взрослые люди, долго работали в Африке, в тропиках, жили, можно сказать, на самом экваторе, на небольшом островке в Гвинейском заливе. Я встречал их в аэропорту, когда они вернулись. Приехали они зимой, в декабре, когда в Москве стояли большие морозы. Когда они из самолета выходили и потом, в машине, по пути с аэродрома, я не знал, что такое дочка в картонной коробочке в руках держит. А потом, дома, я вижу, в ванной сидит большая этакая серая светлая птица с пестрой головой и большим загнутым клювом. Только хвост у нее, самый кончик, коротенький такой, был розовый, красный. Попугая привезли! Он сидел одинокий, грустный, примолкший, и хвост у него, я это сразу заметил, мелко дрожал. Видно, плохо ему было, холодно. Все-таки там, откуда они его везли, было сорок градусов в тени. На ночь мы его посадили в освободившийся фанерный ящик, поставили этот ящик в прихожей, чтоб из форточки ему не дуло, а сверху, чтобы он не мерз так, накрыли еще старым пальто и теплым одеялом. Но он и на другой день все ещё очень дрожал, и хвост у него сильно трясся.

— Чикоша — хороший парень,— сказал сын, входя в переднюю, и сделал какой-то жест, как бы желая его погладить по голове, по хохолку его белому. Чикоша не выразил никаких чувств, не проявил никакого отношения ко всему этому, сидел все так лее неподвижно, молчал. Неясно было, как он себя чувствует. Судя по всему, его мутило после перелета, как ни говори, он проделал шестнадцати часовой перелет, из тропиков попал на север, в полную снегом Москву, и теперь сидел в этой темной передней. А может быть, он волновался среди наполовину незнакомых ему людей. Чтобы ему было потеплее, мы поставили рядом с ящиком, в который мы его посадили пока, настольную лампу, да и верхний свет не стали гасить, опять-таки для того, чтобы ему было немного теплее, чтобы немного нагревалось...

Уже дня через два Чикоша, слава богу, перестал дрожать, начал двигаться с одного места на другое, и мы перенесли ящик на кухню, где было светлее и свежее. И вдруг однажды, когда мы обедали, мы услыхали доносившийся с кухни чистый, свежий звук, омет, сильный и даже, как мне показалось, резкий. Он, кажется, что-то сказал или назвал кого-то...

На другой день, когда я пришел к детям, попугай сидел на жердочке, пристроенной для него в углу, подносил ко рту длинную тонкую макаронину, зажатую в лапе, и с хрустом откусывал от псе кусочек за кусочком, продолжая потом еще дробить некоторое время эти кусочки во рту. Было странно и неправдоподобно видеть, как он подносит лапу ко рту и ломает клювом сухую эту твердую палочку.

Через неделю мы вместе с детьми, поскольку у них был отпуск, уехали па юг, бросив Чикошу на внучку Машу, по больше всего па бабушку, которая, как мне кажется, очень боялась оставаться один на один с неведомой для нее птицей, хотя и старалась не показывать этого.

Спустя некоторое время Маша написала нам: «Чикоша заметно повеселел, стал спокойнее, подпускает меня и бабушку к себе и даже понемногу разговаривает. Как видно, привыкает к новой для него обстановке...»

Когда его привезли в Москву, ему было уже два года почти. Оказывается, там, на острове, где они жили, этих попугаев привозят с материка, из джунглей, маленькими, в феврале или марте месяце, когда они только еще выводятся. Вот тогда и удается их поймать...

Сын мой рассказывал мне потом:

— Однажды, когда я возвращался через город к себе, хозяин одной небольшой лавочки, которого я хорошо знал, увидев мою машину, помахал мне с порога рукой. Это означало, что у него в лавке появилось что-то интересное. Он всякий раз, когда у него появлялось что-нибудь любопытное, примечательное, морские ежи или черепахи или какие-ни-будь особенно интересные деревянные маски, подавал мне знак, показывал мне с порога рукой, чтобы я остановился. Так и на этот раз было. Мы зашли в лавку и увидели на полу, в углу, в коробке из-под бананов,— трех попугаев-птенцов. Они были все черные, как воронята. Скорее всего даже как галчата, совсем черные. И грязные все были очень, сальные...

Как только мы подошли ближе к ним, незнакомые для лих люди, они стали очень кричать, испугались. Один из них, тот, которого я сразу выделил, кричал громче всех.

В лавке было двое африканцев. Одного я уже знал, он всегда встречал меня в этой лавке. Это был высокий, худой, с крупным носом человек. А другой был маленький, похожий на мальчика, постоянно улыбающийся, с наголо остриженной головой. Я тоже знал его, видел его время от времени в городе, где оп продавал маски... Тот, что постарше, был в круглой камерунской шапочке, в длинной, очень свободной, ниже колен рубахе и таких же белых штанах...

Я решил взять того, что орал громче всех. Я подумал, что если оп такой крикливый, горластый, то он заговорит раньше других. И еще у него голова была большая, больше, чем у других. А я слышал, что если голова большая, то это самец. А мне хотелось самца. У самки — головка поменьше, а само тело, туловище, пышнее. У этого, которого я выбрал, была большая голова, которая, как мне казалось, напоминала голову орла. И клюв тоже был очень большой и очень сильный. Вот почему я

выбрал его. Он был самый крепкий из всех...

С нами, я приехал сюда вместе с Ириной, была еще одна женщина, она выбрала самочку, а я взял самца.

Когда я его взял, у него вокруг зрачка еще ободок серого цвета был. Оп был совсем еще маленький. Хозяин мне сказал, что ему только еще три месяца всего. Но крылья у него тем не менее уже были подрезаны, чтобы он не улетел. И, как я сказал, он уже весь был покрыт перьями. Когда они рождаются, они голые...

Этот, маленький, улыбающийся, взял из коробки выбранного мною попугая, к нему подошел второй, старший, и они стали с ним что-то делать. Попугай тяжело и страшно зарычал. Я спросил, что происходит, что они с ним делают. Оказывается, нужно было вокруг слуховых ямок выщипать перья. Они, видимо, именно этим и занимались. Они объяснили, что так он быстрее заговорит. Действительно, у него обнажились слуховые проходы. Мы боялись, что они обезобразили её. Нам было жалко.

После этого они посадили его в картонную пустую коробку из-под кока-колы и бросили туда несколько красных орехов — плодов масличной пальмы, жирных, маслянистых.

Мы вернулись к себе. Вместе с нами жил здесь одно время товарищ, который потом уехал из Африки. У него тоже был попугай породы жако, как и тот, которого я привез теперь, но только очень красивый, весь серо-голубой такой, цветной. Это была самочка, очень ласковая, ручная, которая, однако, за все это время, пока они жили там, так и не заговорила. Звали ее Лорой. Потому что «попугай» по-испански— «лоро». А Лора — это, конечно, уже на русский лад. Это была очень ласковая и очень ручная самочка. Садилась на вытянутый палец, позволяла себя гладить по головке. Она даже, можно сказать, и спала с ними вместе. Клетка, в которой они ее держали и которая была сделана из решеток холодильника, была у них всегда открытой.

В нее-то мы и посадили нашего попугая.

Наш попугай первое время близко нас к себе не подпускал, шипел, рычал и мало ел. В тот же день, когда мы его посадили в клетку, мы вечером поехали к товарищу, у которого тоже был попугай и он его держал уже полгода. Нам хотелось узнать, чем его кормить и как с ним обращаться. Он нам сказал, что первую неделю-две попугая надо поменьше тревожить, не надо беспокоить, надо дать ему привыкнуть, рассказал, чем его надо кормить. Прошло еще некоторое время. К нам однажды пришла соседка, увидела попугая и сказала, что нам надо вымыть его, выкупать его в марганцовке. Действительно, он, как я уже говорил, был очень грязный, очень жирный. Соседка помогла нам. Купали мы его в тазике, и он опять очень сильно орал, кусался. Я надел брезентовые рукавицы, а соседка надела принесенные ею для этого перчатки хозяйственные, трикотажные. Он отчаянно сопротивлялся. Вцепился ей в палец, она закричала, и мы выпустили его. Так мы и не докупали его по-настоящему. Потом мы его посадили в клетку и направили на него две настольных лампы, а клетку накрыли одеялом, чтобы он быстрее высох. Он сидел и дрожал. Первое время он ничего не ел и не умел пить воду. Мы давали ему апельсины, папаю давали ему. А еще он очень любил орешки, арахис. Сначала он учился есть. Он ел, как человек. На одной ноге стоял, а другой ел. Брал орех в одну лапу, а на другой стоял. Первое время, если он брал в одну лапу арахис, то на другой не удерживался и