Сватовство

У Павлы Ивановны сила сразу из ног ушла. Уж вроде бы легче пушинки тело, а ноги не держат. Подкашиваются — и все. Ивановна уперлась руками о стол и — бочком, бочком — присела на лавку.

— Митя, да ведь такая девка, а ты шутить удумал…

— Ивановна! — обиженно сказал Митька. — Я не шутить, я всерьез буду свататься.

— А всерьез, так выбрось из головы Ваню Колечкина.

— Колю Ванечкина, — поправил Митька.

Но Ивановна его не хотела и слушать.

— Собака ты этакой! — ворчала она. — Возьму вот ухват, так узнаешь, как об заклад-то сватаются. Ишь, нашел дружка, Ваню Колечкина. Да я вместе с Ваней обоих вас…

— Ивановна! — предостерегающе поднял руку Митька. — Давай пока без ухвата. Не хочешь Колю Ванечкина — возьмем Манюню в свидетели.

— Ну и борона! — Павла Ивановна в сердцах чуть не сплюнула: какой из Манюни свидетель? Зачем над дурочкой потешаться, и без того богом обижена. Ивановна выговорила бы Митьке за это, да услышала: на крыльце кто-то сметает с валенок снег. На мосту скрипнули половицы. И, потому что скрипнули они легко и резво, Павла Ивановна поняла: возвращается Вера. — Ты вперед меня не суйся, — зашептала она. — Я начну.

Она оглянулась на Митьку: сидит лохматый, будто и расческа ни разу в голове не бывала.

— Волосья пригладь, — подсказала Ивановна Митьке и испугалась, заметив на столе веер открыток. Сгребла их в кучу — да на кровать под подушку.

2

Вера вошла в избу, увидела незнакомого парня, взглянула на стол — а там две поллитровки — и поняла сразу, что за гость у хозяйки.

Ивановна ей о своем племяннике столько напела, что Вера узнала б его, если б и фотографии Митькиной не видела. А Митькины фотографии у Павлы Ивановны в каждом простенке.

Вера поздоровалась, прошла в горницу, а Ивановна — следом за ней. Раздеться не дала, на ухо зашептала:

— Свататься приехал.

А сама стоит, низенькая, сухая, и — нет счастливей ее — улыбается.

— Ну, Вера, не дай промашки… Платье-то другое надень… Не это, не это, у тебя где-то в полоску есть, оно к лицу тебе… В шкафу, кажись, было. Нет, на стуле, на стуле оно.

Она суетилась, словно сваты прикатили за ней, словно ей самой надо было понравиться жениху.

— Ты переодевайся, а я на стол соберу. — И побежала из горницы, на каждом шагу оглядываясь и подмигивая Вере.

Ох уж эта Ивановна! И смешно и тревожно Вере. Какое тут сватовство — и жениха не видала. Как в прежние годы. Бабушку вот так выдавали, а мать уже сама жениха себе выбирала. Время другое.

И любопытство все же берет, а что за парень. Может, в самом деле неплох. Да как он надумал свататься, когда не знает ее, голоса ее не слыхал, словом с ней не обмолвился. Вон у Манюни-дурочки и то как у нормальных людей: письма хоть из армии шлет ей жених. Да и письма что? По ним не вызнаешь человека. Третий год Манюня пишет солдату, а он и догадаться не может, что она не в себе.

Нет, нет и нет… Вот скажу Ивановне, чтоб и не думала.

А Ивановна уж тут как тут. В бок подталкивает Веру:

— А я чего говорила? Приедет, говорю, вот подожди, приедет… Ты чего же это платье не переодеваешь? Ты чего на кровать уселась? Человек-то ждет…

За руку стащила Веру с кровати, бросила платье ей на плечо.

— Давай у меня живее! — И побежала на кухню, загремела посудой, ухватами.

Вера нехотя стала переодеваться. Не обижать же Ивановну: старуха хочет для нее добра…

3

Добра хотели для родной дочери и родители. Уж как они отговаривали Веру: «Не езди ты в эту глухомань. Ведь хуже Березовки ничего не придумаешь». А оказывается, можно придумать и хуже. Если б Веру оставили работать в райцентре, а то отправили в Раменье, за одиннадцать километров от Березовки. Верина предшественница, Алевтина Ивановна, больше года вытерпеть не смогла, уехала поступать в институт. Все же нашелся у человека выход. Но для Веры он уже был закрыт: институт у нее закончен. Вот как она раньше не сообразила, что не надо было поступать на педагогический факультет, как не подумала, что учителя начальных классов могут отправить в любую дыру, а предметник обязательно попадет уж если не в среднюю школу, так в восьмилетнюю. Все-таки в учительский коллектив попадет; в молодой ли, в старый ли — в коллектив.

А она на всю школу одна. Три класса — три ряда парт перед ее столом. Три класса, а всего-навсего девятнадцать учеников. И она, Вера Петровна, для них и завхоз, и учительница, и директор школы.

Посоветоваться и то не с кем. Одна советчица у нее — Павла Ивановна. Так и та заладила с первых дней: замуж выдам, и все тут.

У меня, говорит, сколь девок на квартире стояло — только Алька (Алевтина Ивановна) в Кострому улизнула, а остальных всех пристроила. Ни одна не кается. Хорошо живут. Уж раз по мысли сошлись, то как собаки не будут лаяться.

А как по мысли? Когда и в мыслях не было, что нежданно-негаданно подвалится женишок, незнакомый, невиданный?

Неужели и те, до нее, выходили замуж вот так же? Только б в девках не засидеться…

Конечно, годы у Веры уже давно «на выданье». Еще два-три года подзадержись — и никому, пожалуй, не будешь нужна. А кажется, давно ли школу закончила, давно ли стаж набирала для института, давно ли в студентках бегала, а уж вот они, двадцать пять. Как снег на голову.

Мать, собирая Веру в дорогу, вздыхала: «Замуж тебе пора, а ты к черту на кулички наладилась. Там ведь и людей-то нету давно. За медведя не выскочи хоть».

Мать знала, что говорила. Шутила вроде бы, а вздыхала всерьез.

Медведи в Раменье, конечно, не водятся. Но и молодежи нет. Все разъехались. Одна Манюня осталась. Придет вечером, краснеет, смущается: «Вера Петровна, проверь ошибки в письме». Сердце от боли сжималось: «Тебе-то, Манюня, это зачем? Какая жена из тебя?» А нет — и она туда же. В Березовку сбегала, сфотографировалась: солдат фотографию просит. Получилась будто артистка: волосы по плечам сползают, глаза распахнуты, рады, что кому-то нужны.

— Ой, Манька, не делай глупости, — урезонивала ее Павла Ивановна. — Тебе ли парня с ума сводить?

Заревела Манюня навзрыд, убежала домой и фотографии у Веры забыла. А через день все же явилась с письмом: «Вера Петровна, проверь ошибки». И пока Вера выправляла письмо, пока красила фиолетовые строчки красным карандашом, Манюня все смотрел на свою фотографию и улыбалась. Чему улыбалась? О чем думала?

Манюня да Вера — две девки на всю деревню.

А деревня не маленькая, сорок дворов.

4

Вера вышла из горницы. Митька с Ивановной сидели уже за столом. Перед каждым стояла на тоненькой ножке рюмка. По рюмкам Вера и догадалась, куда Павла Ивановна хочет ее посадить: на той стороне стола, где устроился Митька, рядышком две рюмки поставлены.

«Жених и невеста — оба без места», — вспомнила Вера дразнилку далеких детских лет и усмехнулась. Боясь взглянуть жениху в лицо, она не стала его просить, чтобы он пропустил ее, а, согнувшись в три дуги — не обломать бы фикус в углу, — пробралась на место вокруг стола. Села и правым плечом сразу же ощутила жар, хотя Митьки и не касалась.

— Обратно тоже тут выходи, — засмеялась Павла Ивановна, — а то полную избу накопишь деток — и не управиться.

Вера хотела вместе с ней рассмеяться — и не смогла.

— Это что, примета такая? — задеревенело спросила она, хотя знала, что да, примета: мать частенько ее приговаривала, мол, вокруг стола не вылазь.

Мать у нее деревенская. Да и Вера тоже не в городе выросла — в большом приволжском селе. Конечно, Красное не такая дыра, как Раменье, — районный центр. Но присказки, приметы что в Раменье, что в Красном селе — одни и те же. И там вокруг стола вылезать не советуют.

— Ну, нынешние примет не боятся, — сказала Павла Ивановна. — С одного конца за стол сядут, с другого вылезут, а все равно только один ребенок.

Она налила в рюмки водки, понюхала, сморщилась.