Мальчик Юра

Потом детей развели по классам — и затарахтело рутинное колесо уроков.

Первый урок: немецкий язык. Сорок пять минут. Учитель Гидеон Францевич, из петербургских немцев, — высокий и подтянутый, водянисто-голубые глаза. Первая страница учебника: «Эс лебе геноссе Сталин, дер фюрер дас коммунизмус» [7]. Кажется, так; могут быть ошибки, но фюрер точно имел место. В 1943 году выселенец Гидеон Францевич умрет от брюшного тифа в Казахстане, в Усть-Каменогорске.

Второй урок: история. Сорок пять минут. С помощью двух учеников преподавательница криво прикнопила на доске большую литографию: солдаты с изможденными и несколько ошалевшими лицами тянут лошадей и пушки через снежный перевал. Переход Суворова через Альпы. Победа русского оружия. «Над кем? Ради чего?» — подумал Юра. Ведь когда изнуренное и оборванное воинство свалилось с гор на плодородные долины Италии, оно было никому не нужно. Российские победы вечно кончались как-то печально. Но — стоп! — остановил сам себя мальчик. Уроки надо заучивать, а не обсуждать. Меньше неприятностей…

Звонок: большая перемена. Двадцать минут.

В длинном коридоре девочки играли в какие-то чудом сохранившиеся дореволюционные игры: «Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Кто ты такой?»

«А кто я такой?» — подумал Юра.

К мальчикам он не подходил. Мальчики диковато шныряли вдоль стен. О чем-то шептались у радиаторов отопления. Потом убегали в уборную — докурить охнарик «Памира».

Юра был непонятным и чужим в их компании.

Его друзья обитали за пределами школы: тихий и голубоглазый Лерик Ядринцев, веснушчатый и круглолицый Юра Федоров — собиратель старых каталогов по оружию, сосед по 12-й линии Вава Косов — юный романист в духе Жюля Верна.

А одноклассники его были тем, что в их доме называлось «дети подземелья». Будущие блатняги и хмыри у пивных ларьков. Он боялся их. Тогда и теперь.

Он боялся их драк. На их жаргоне это называлось «стакнуться». Совсем недавно, на заднем дворе его школы, его прижали к кирпичной стене сарая. Сперва шел самоподогревающий и какой-то трусливый разгон: «А ты кто такой?» — «Гогочка!» — «Гусар!» — «Слабо!» — и так далее. Морлоки [8] издевались. Но Юра чувствовал себя как в зверинце — отделенным от будущих ханыг решеткой. Решетка дала трещину, то есть он получил затрещину. Джордж Дж. Мещерски потерял контроль над собой: стыдобище, он ударил это быдло, второгодника Сеньку Лобушкина! Ударил болвана — от отвращения. Рубанул кистью руки по переносице. Второгодник Лобушкин (убит в штрафбате в 1945 году) упал в грязный снег и схватился за лицо. Из носа его обильно потекла кровь.

Мимо помойки прошел дворник Еремей в мятом пиджаке из харрис-твида. Он нес пустые ведра. Мальчик Юра испугался: он не должен был пользоваться приемами взрослого человека. Он — только мальчик, и драться Юре полагалось, нелепо размахивая руками, некоординированно…

Иногда кто-то стремительно прокручивал время вперед или назад — как подматывают пленку на магнитофоне, — и тогда все окружающие Юру люди становились лет на пять — шесть старше или младше. И Юра шел в другой класс, на другой этаж школьного здания. Менялись учителя. Кое-кто из одноклассников исчезал. В классе появлялись новые, но знакомые лица. Некоторых он припоминал с трудом.

Сегодня, когда он стоял на перемене у кабинета биологии, подошла к нему Нора.

— Аня Безбородко, — сказала она, смущаясь и теребя одну из косичек, — говорит, что ты стеснительный. Еще Аня сказала, что ты смотришь на меня все уроки. Помнишь, как в третьем классе ты подарил мне бисерный пояс своей мамы? Хочешь, будем дружить?

Она стояла перед Юрой в своем полушерстяном застиранном платье. В чиненых-перечиненных туфлях. И в аккуратно подштопанных ее мамой чулках «в резиночку». Маленького роста, но длинноногая, с лопаточками, собранными, как у балерины. Прямые плечи. Почти незаметные груди. Он посмотрел на них. Нора вдруг ссутулилась, стесняясь своего нового девичества.

Джорджу Дж. Мещерски стало страшно и томно. «Я разглядываю покойницу, — подумал он. — Много десятилетий она лежит в общей могиле на Пискаревском кладбище. Совсем недавно бульдозеристы в противогазах аккуратно переместили железными ковшами захороненных в ровные траншеи. Теперь туда возят туристов».

Время утекало струйкой, как песок из песочных часов.

Глаза деть куда?… … …

Любовь первая, Лазарева Нора —…

…бантики синие и твои глаза

татарские раскошенные…

…Савская царица его, очей его свет

Умрут тою же блокадной зимой и Вава Косов, и Юра Федоров, выживет один Лерик Ядринцев. И останутся старые пожелтевшие фотографии: Вава, Юра, Нора. И бывших политкаторжан — наивных стариков и старух — скоро увезут на их последнюю каторгу. Большое кладбище — Васильевский остров!

И говорил дворник Еремей: «Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их» [9].

Бесстрашен и странен был этот дворник.

Звонок: конец перемены. Девочки входили в класс чинно. Нора Лазарева — за руку с серьезной девочкой Аней Безбородко. Мальчики же прорывались в дверь, нарочно толкая девочек.

Третий урок: география. Сорок пять минут. Учитель (без имени) врет об Америке. Он маленький и вне возраста. В стоптанных башмаках и с засаленным скрученным галстуком. «Аляска сдана в аренду на сто лет — это наша русская земля!» Порол привычную чушь. Называл Найэгеру — Ниагарой, а реку Хадсн — Гудзоном. Американских фермеров — хлеборобами; «Хлеборобы Мичиганщины»…

Четвертый урок: русская литература. Сорок пять минут. Учительница Софья Моисеевна прочла былину о богатыре, который пролежал на печи тридцать три года, потом вскочил (без пролежней и атрофии мышц) и всех супостатов победил.

На пятом, последнем уроке у мальчика Юры разболелась голова. В медпункте ему дали две таблетки и отпустили домой.

Он еще раз подошел к двери класса и посмотрел сквозь разбитое стекло на Нору Лазареву, Нору Лазареву.

Он шел домой. Моросил дождь. Дома и тротуары осклизли. В конце улицы показалась похоронная процессия. Медленно наплывали траурные звуки Шопена. Два мортуса [10] в белых балахонах вели лошадь с плюмажем на голове, накрытую белой попоной. Жалобно пела труба, бухал барабан. Все ближе и громче.

Катафалк с гробом поравнялся с Юрой. Закрытый гроб с кистями возвышался между фигурными колонками. Музыканты в черных мокрых пальто вышагивали по грязи. Большой черный человек дул в валторну. Второй, с калмыцким лицом, бил в барабан. Трубач — знакомый Юры, Толя Беневоленский. Сгибаясь под тяжестью баса-геликона, шаркал галошами по грязным выбоинам мостовой маленький музыкант с лицом гарлемского замученного негра. Буу-буу-буу! — давил низким басом геликон.

Весь Васильевский остров словно бы продолжил Смоленское кладбище и потянулся к Пискаревке. И вот уже у 8-й линии, на углу Малого проспекта, рядом с керосиновой лавкой, возникла часовня св. Ксении Петроградской, блаженной утешительницы бедных людей. Тогда мальчик Юра повернул назад и пошел вверх по 12-й линии. Дошел до Графских домов. Последний раз поздоровался (а вернее — попрощался) со знакомыми старушками-француженками, доживающими свой долгий девичий век в доме напротив. И пошел к своему голубому ампирному особнячку.