Мальчик Юра

— Вы догадались, что я русский, по фамилии? — улыбнулся Джордж.

— По акценту. Когда вы звонили по телефону, договариваясь о встрече. Русский железобетонный акцент неистребим. Хоть сто лет в Америке проживите, от акцента не избавитесь.

— А сами вы, извините за любопытство, на каком языке говорили только что с этим господином? — спросил Мещерски.

— На арамейском. На старом добром арамейском языке. Я и диссертацию свою защищал по сравнительной фонетике арамейского и древнегреческого языков. С оппонентами, как говорят в России, было туго… О’кей, — произнес после паузы Джереми Лоустон, — перейдем на английский. О вашей поездке. Она будет бесплатной: все затраты корпорация «Ностальгия» берет на себя. Поощрение нового вида туризма — как бесплатные сигареты или шоколад новой марки. Видели, как девушки раздают на углах Пятой авеню? Более того, до подписания контракта вы можете поторговаться и даже выбить из нас некоторую сумму денег. Скажем, за использование вас в опытных целях. Ну, вроде гвинейской свинки. Русские еще называют ее «морской свинкой»… Будете торговаться?

— Нет, не буду, — ответил Джордж. — Выкладывайте ваши условия.

— Ну, во-первых, мы не несем ответственности за возможные последствия ваших эмоциональных стрессов. Во-вторых, за вами будет вестись наблюдение. Неназойливое — с целью подстраховать вас. Некий Вергилий будет сопровождать вас на всех кругах. Вам будет трудно — психологически трудно. Даже — в мелочах. Вы ведь не забыли: тридцатые годы. Полное отсутствие элементарной, но привычной для нас гигиены. Люди в те времена мыли тело раз в неделю. Неделями ходили, а по ночам и спали в грязном, пропотевшем нательном белье. Извините за подробности, подтирались в сортире скомканной газетой. Женщины пахли отнюдь не «шанелью». Ели обильно, но зелень видели лишь несколько месяцев в году. Привычный авитаминоз… Вам трудно будет в той жизни любить своих родителей, друзей по школе, самую школу. Вам будет трудно в роли подростка, — и вдруг, переходя на русский, с какой-то извозчицкой интонацией: — Подумали бы сначала, господин хороший…

Примерно через полчаса они подписали контракт, включавший в себя семьдесят четыре пункта.

Совершенно разбитый, Джордж поймал на углу такси. Желтая машина довезла его до угла Сорок второй стрит и Второй авеню. Первое, что он сделал, войдя в квартиру, — взял в руки «Вилладж Нойс» и еще раз просмотрел последнюю страницу, отдел объявлений. Он прочел:

Телефон и адрес. Где-то в Нижнем Манхаттане. Не очень далеко.

Было и еще много других объявлений.

Но того объявления не было.

Не было…

Школа была сущей мукой.

Мотяша, толстая молодая домработница, будила его. За окнами стояла глухая темень. Хрипло гудели заводские гудки.

Десятилетний мальчик не любил эти ранние вставания с мокрыми от дождя стеклами и мутными отблесками уличных фонарей.

Но больше всего он не любил и боялся школы. Мерзостный класс со смешанными запахами хлорки, дурных чернил и небрежно мытых с утра детских тел. Одного в школу его не пускали, а в сопровождении кустодиевской Мотяши ходить было стыдно. Мотяша, белотелая деревенская развратница, водила его в школу «за ручку»: так приказала мама, Лидия Владимировна.

Надо вставать. Оттаивая, плакала сиротскими слезами вязанка дров на медном листе у кафельной печки: из-за сырости директорскую квартиру решили протопить раньше, чем обычно.

Мальчику не хотелось подниматься по скрипучей лестнице на второй этаж в общий туалет. Занимать очередь. Потом мыться, вдыхая ужасные запахи человеческих испражнений… Он пописал в горшок. Почистил зубы и ополоснул лицо у рукомойника-мойдодыра на кухне. Эти «вафельные» полотенца…

Сам дом был замечательный.

Голубой деревянный особняк выходил фасадом на мощенную булыжником 12-ю линию Васильевского острова между Средним и Малым проспектами. Дом построил некогда веселый шоколадный фабрикант Жорж Борман. Поставщик двора Его Императорского Величества.

Этот дом мальчик Юра не забудет до конца своих дней.

Два резных деревянных сфинкса кокетливо поддерживали лавровый венок, обрамлявший овальное окно чердака под крышей, окруженной строем точеных балясин — поздний ампир. Ампир во время чумы — предвоенной и военной. Дом построили перед самым концом мирного времени. Мирное время кончилось в роковом 1914-м.

После революции завод, протянувшийся за домом до 11-й линии, и сам дом отдали бывшим политкаторжанам.

Дом заселили заводскими служащими. Первый этаж — директорская квартира (без туалета), большая комната заводского бухгалтера Зайцева с женой. Старорежимно благообразный Зайцев курил трубку с ароматным табаком. Жена его — бывшая «дама из хорошего общества» — разводила на подоконниках экзотические растения, цветы. Иногда она музицировала. Садилась за рояль — и Юра пел модный тогда романс Оскара Строка:

Второй этаж заполняла всяческая политкаторжанская шелупень, а вместе с нею и просто скобари — выходцы из псковских деревень. И еще — размножающаяся за счет вновь появляющихся рахитичных детей семья Дворяновых, а также какие-то Брумеры из Бобруйска, Медущенки из-под Полтавы и безродный Хона Дворсон.

Сонная Мотяша надела после завтрака на Юру тулупчик-поддевку, и они вышли через заводскую проходную на улицу…

С Мотяшей у него были особенные отношения.

Несколько лет тому назад мама, Лидия Владимировна, выписала ее из голодного колхоза. Тощая и испуганная городом двадцатилетняя деревенская девка откормилась и обзавелась свекольно-красными щеками и задом, про который бухгалтер Зайцев говорил, что на него можно ставить самовар с чашками.

Работы по дому у Мотяши было немного. К тому времени, когда Юра возвращался из школы, ей практически делать оставалось нечего. Они вместе обедали, после чего Мотяшины глаза соловели — и она говорила всегда одно и то же:

— Отчего солдат гладок? Поел — и набок!

Она заталкивала мальчика на большой ковровый диван. Приваливалась к Юре — и он чувствовал сквозь ситцевый халат тяжесть ее тугих грудей, живота. Мотяшины ладони и пальцы были удивительно мягки. Она играла с ним «в петушка». Раблезианская игра… Вероятно, Мотяша была девственницей. Много раз прижимала она его бедра к своему влажному лону. Что-то было. Но вонища! До конца перебороть омерзение к запахам Юра не мог ни раньше, ни теперь…

На улице светало. Громадные кони-битюги, запряженные в платформы на резиновых шинах, завозили в ворота завода горы плетеных корзин с мороженой до окаменения клюквой. Из клюквы выпаривали экстракт, который продавали в Америку.

Над проходной завода вывесили флаг. Красный с черной каймой. Такие же красно-черные, поникшие под дождем флаги висели на всех домах вдоль линии. Дворник Еремей, приятель Юры, в белом фартуке и с метлой, сказал, что убили Кирова. Бывшего «мальчика из Уржума».

Еще сказал Еремей: «Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их» [6].

Волна наказаний за «грехи отцов» приближалась.

Перед уроками их построили на общешкольную линейку (какие отвратительно казенные слова: «построили на общешкольную линейку»!). Директор школы Маркслена Поликарповна взошла на трибуну под портрет Павлика Морозова и прочитала передовицу газеты. В ответ на убийство Кирова и другие происки злобных врагов она предложила школьникам взять на себя новые социалистические обязательства и учиться только на «хорошо» и «отлично». Кто именно был злобным врагом и как произошло убийство, она не сообщила.