Обяснимое чудо

Хаакон Смоллфлит, хоть ему это и претило, еще раз просмотрел список авторов, день за днем, страницу за страницей, фамилию за фамилией. Адальберта фон Шамиссо он нигде не нашел. Нашел ничтожнейшие величины, но великого Шамиссо не было. Так же как не было Ноймана — Смоллфлита. Первый из этих пробелов нельзя будет стерпеть так же безропотно, как он стерпел второй. Почти безропотно, ибо удержаться от одного-двух ехидных замечаньиц ему все же не удалось. Кто понимает намеки, тот, наверно, отметил во многих публичных выступлениях Смоллфлита кое-какие обороты, которые можно было понять, только соотнеся их со странными принципами отбора, принятыми у иных стряпальщиков календарей. Почти во всех случаях, когда оратор Смоллфлит с трибуны изумлялся тому, что у нас существуют печатные свидетельства элитарного мышления, или с горечью говорил о случаях поразительной односторонности, можно было не сомневаться, что он имеет в виду лиц, ответственных за литературный календарь.

Однажды он даже позвонил в издательство, чтобы сказать редакторам обеих антологий, где были опубликованы его рассказы, что, снова перелистывая эти сборники, он еще раз убедился, как добросовестно они составлены, и лишь в конце разговора, произнеся уже «будьте здоровы», тихим голосом добавил: «Такую добросовестность кое-кому следовало бы взять за образец, будь то директор издательства, составитель или, скажем, редактор календаря».

В другой раз он разговаривал с главным бухгалтером и, указав ему на ошибку в последнем расчете, спросил, неужто и в бухгалтерии воцарился ныне тот произвол, что давно господствует в других отделах издательства.

А как-то еще он связался по телефону с директором, чтобы поблагодарить его за присылку очередного ежегодника. Правда, заметил он, книжка и на сей раз была вручена ему только в феврале, но он, как предписывает пословица, не намерен смотреть в зубы дареному коню, а уж считать у этого коня дырки во рту — если оставаться в рамках образа — тем более. К тому же он полагает, что и другие бдительные люди дырки эти заметили и не преминут сообщить о них директору. «Но не будем падать духом, этот календарь еще не последний», — сказал Хаакон Смоллфлит и этим замечанием несколько озадачил директора.

А еще раз автор Смоллфлит разговаривал с самим составителем календаря и разговаривал довольно-таки высокомерно. Не соблаговолит ли редакция, спросил он, обосновать наличие некоторых диспропорций в календаре. И нельзя ли узнать, какими критериями определяется выбор — Гинц или Кунц? И не странно ли, что некоторый перекос, можно сказать крен, свойственный этому календарю, сохраняется так же упорно, как и ежегодная задержка его выхода в свет?

Редактор сперва прибег к избитому приему и стал жаловаться на неудержимый развал полиграфии: печатное дело в стране понемногу приходит в упадок, бурьян бюрократизма глушит издательский план; машины в типографиях замшелые — что наборные, что переплетные, а на могиле последнего стоящего корректора вырос папоротник метровой высоты.

Когда редактор так говорил с автором, то большей частью находил у него живой отклик, ибо дело касалось их общего врага, и Хаакон Смоллфлит тоже неизменно удостаивался комплиментов директора, когда, выступая на каком-нибудь собрании, как бы нечаянно называл полиграфию «липографией".

Но календарных дел мастер союзником автору быть не мог, потому что отсутствие в календаре фамилии Смоллфлита нельзя было объяснить недостатком даровитых переплетчиков или квалифицированных линотиписток. Его можно было объяснить лишь недостаточной квалификацией издательского работника, который совал в календарь всех, кого сам он считал даровитым — в силу бог весть каких связей и руководствуясь явно утраченным, а быть может и просто неразвитым вкусом.

Редактор, человек вообще-то благодушный, намеков этих не стерпел. Он пожелал узнать, какое значительное, по мнению Смоллфлита, имя в ежегоднике отсутствует, а какое из там присутствующих, на взгляд коллеги Смоллфлита, до того незначительно, что его можно было бы выпустить.

В такие подробности Смоллфлит вдаваться не желал. На то ведь и берут редактора. Но Смоллфлит владел искусством как бы нечаянно произнести слова так, чтобы получились совсем другие: вместо «на то и берут» у него вышло «за то и дерут». Это привело редактора, слывшего кротким, в дикую ярость, и он стал швырять обратно Смоллфлиту все его «ли».

Имеет ли коллега Смоллфлит какое-либо представление о том, сколько подозрений навлекает на себя человек, редактирующий литературный календарь. Знает ли он, что великому множеству дураков великое множество славных имен неизвестно, а потому кажется ненужным. Догадывается ли он, что некоторые люди берутся за перо только ради того, чтобы попасть в литературный календарь. Не рассказать ли ему о попытках подкупа и не почитать ли выдержки из писем с угрозами. Может ли господин Смоллфлит представить себе, что один из его собратьев по перу, тоже обойденный в календаре, перебил у редактора на участке стекла в парниках. Догадывается ли он, как чувствует себя человек, когда смазливая молодая поэтесса обещает ему пустить его куда угодно, если только он пустит ее в календарь. Укладывается ли в голове у Смоллфлита, что некоторые люди, по причине якобы допущенной несправедливости, написали жалобу в Государственный Совет. Или что люди, облеченные властью, при посещении ярмарки насмехались над календарем, да так, что и пресса не обошла эти насмешки молчанием. Или что в нездешней прессе имеются эксперты, которые не постесняются на основании ежегодника сделать выводы о том, как обстоит дело с культурой у нас в стране.

Когда он приступал к работе, сказал разъяренный редактор, он лелеял замысел с помощью календаря приблизить литературу к нашей прекрасной повседневности. Но куда там, ненависть и злобная зависть — вот к чему привели все его старания.

— Я же, в конце концов, не виноват, — орал он, — что это произведение печати из года в год должно выходить в одном и том же формате, и что на каждый день отводится одинаково мало места, и что расширить дневные рубрики нельзя даже в том случае, когда мощная лирическая волна прибивает к берегу целую дюжину поэтов равной величины или, как это произошло в тысяча восемьсот втором году, когда молния в один и тот же день убивает шестерых ранних романтиков! Я не отвечаю за то, что двадцать шестое сентября еще свободно, или за то, что семнадцатое декабря переполнено. Не могу же я быть в ответе за неравномерное развитие литературной жизни. Но все, по-видимому, считают, что могу. Как вы думаете, что происходит, когда одно имя приходится заменять другим? Поднимается такой крик, будто я убил писателя, чье имя выкинули. А я, между прочим, всего только изъял его из календаря и то не по своей воле. Я регистратор, и если какой-то японский поэт вдруг привлек к себе внимание общественности, получив Нобелевскую премию, я, как регистратор, обязан принять это к сведению и довести до сведения читателей. Ну, а если в день его рождения свободного места уже нет? Тогда другой — такова уж неумолимая логика литературного процесса — должен уступить ему свое место. И тут я опять подвергаюсь смертельной опасности: когда я снимаю имя умершего, меня клеймят как осквернителя могил. Вычеркиваю кого-то вроде бы забытого, меня хватают за горло его фанатичные почитатели. Убираю драматурга, мне устраивают театр кошмаров и ужаса, вычеркиваю среднего прозаика — мне сулят кровавый роман. На кого я бы ни поднял руку, мстители тут как тут. И учтите, — продолжал редактор, — что, кода замена диктуется присуждением премии или избранием в Академию, это еще самый простой случай. Если бы, скажем, Гёте, Шекспир, Данте, Флобер и Толстой стояли под одним и тем же числом, шестым же стоял бы, скажем, Гермар Альтмейер, а день рождения недавно ставшего нобелевским лауреатом Квазимодо приходился бы на это же число, то, наверно, Альтмейеру пришлось бы подвинуться и наверно, Альтмейер принял бы это как должное. Однако еще не родился писатель, который безропотно освободил бы место только для того, чтобы его собрат, равный ему по значению, мог бы когда-нибудь занять это место. Я приведу вам не один такой Случай!