Обяснимое чудо

Герман Кант (Hermann Kant)

Объяснимое чудо

Рассказы, очерки

Несколько слов к советскому читателю

Чего только не сделаешь, когда тебя просит друг! На этот раз меня попросили предпослать моим рассказам несколько слов, но ума не приложу, что надо написать. Ведь не комментарий же от меня ждут, тем более что истории эти не так уж длинны и запутанны, чтобы требовались предварительные разъяснения. Да и думается мне, что чтение доставляет особое удовольствие, если читатель сам должен или может разгадать сложный смысл красивых слов. Или простейший смысл слов порой некрасивых.

А может быть, от меня ждут клятвенного заверения, что все истории этого маленького сборника придуманы? Или происходили точно так, как здесь написано?

Подобных клятв не следует добиваться от писателя. Не только потому, что иной раз он и сам уже не знает, где кончается пережитое и начинается вымысел, — не это важно. Важно, интересен ли читателю рассказ. Достаточно ли он правдоподобен и достаточно ли невероятным выглядит. Важна его близость к обыденной жизни и его отдаленность от нее.

Но хватит перечислять критерии, ибо чем больше о них говоришь, тем больше соблазна возникает, пустить их в ход.

Лучше сообщу некоторые сведения: первые рассказы я написал в 1957 году, написал по желанию одного человека. Женщины, разумеется. Ничто так не развязывает мужчине язык, как женщина. В этом факте заключено указание на другой факт, а именно: литература — это всегда домогательство любви. Дама, которую я хотел пленить своими рассказами, была матерью моего друга Стефана Хермлина. Ее звали Лолой Ледер, в годы фашизма она нашла прибежище в Англии. И вот она вернулась и требовала от немцев ответа на тысячи вопросов.

Она хотела знать все также и обо мне, а она была из тех людей, которым все можно рассказать, все хочется рассказать.

Ко мне она относилась очень строго и очень дружески, а я очень любил ее. И когда она однажды пожелала, чтобы я записал некоторые истории, меня ничто уже не могло остановить. Сколь настойчивой слушательницей была она, столь суровым редактором и жестоким критиком был ее сын, но он был и моим ходатаем в редакции «Нойе дойче литератур», возглавлявшейся тогда Вилли Бределем. Лола Ледер разговорила меня, Стефан Хермлин следил, чтобы я не слишком заговаривался, а Бредель без долгих разговоров взял и напечатал.

Так и появились в 1957 году «Коронация» и «Маленькая шахматная история» (писались они в обратном порядке), а вскоре и другие рассказы, собранные затем в 1962 году в сборник «Кусочек южного моря».

Дружеские отклики на мою первую книгу побудили меня писать дальше. Первые рассказы привели к рождению первого романа, и последующих романов, и последующих рассказов. До сих пор мои книги (с небольшими отклонениями) появлялись ритмично: томик рассказов, объемистый роман, томик рассказов, объемистый роман. Сегодня утром, до того как засесть за эти строки, я просмотрел корректуру сборника рассказов «Третий гвоздь», а завтра я надеюсь снова сидеть за романом, еще не имеющим названия, — по-видимому, очень объемистым.

Из этого, вероятно, следует, что романы и рассказы для меня в равной степени важны. Конечно, после работы, требующей длинного эпического дыхания, дышишь тяжеловато, но было бы неверно и несправедливо думать, будто рассказы пишутся, чтобы отдохнуть от романа. Коротко ли пишешь, длинно ли — отдыха все равно нет. Изнуряет и то и другое, удовольствие доставляет и то и другое.

Это утверждение, пожалуй, дает мне прекрасную возможность закончить то, за что я взялся, выполняя дружескую просьбу. Я надеюсь, что чтение моей книжечки окажется совсем не изнурительным и доставит немножко удовольствия.

Герман Кант

Перевод Е.Кацевой

Объяснимое чудо

Все это давным-давно известно. Все эти истории похожи на множество других. Вроде бы совсем обычные. Они пришли мне на ум, заговорили во мне, когда я задал себе вопрос, с чего же все для меня началось, как родилась дружба.

С давних пор я верю, что безвозвратно уходит лишь малая частица происходящего с человеком в жизни. Воспоминания, которыми я собираюсь поделиться, еще больше утверждают меня в этом.

Ведь я говорю совсем не о провидении, предопределении и судьбе, я говорю о жизненном опыте. Думается, мой долг писателя — сохранить это пережитое, пережитое мною и многими другими.

Некоторые события, о которых я намерен рассказать, почти совсем было стерлись из памяти. И только когда я отправился по собственным следам в далекое прошлое, они вновь ожили во мне и я подумал, что они имеют отношение к делу.

Дело это — дружба. Дружба с Советским Союзом, дружба с советским народом. А коль скоро дружба с чего-то начинается, то началась она, пожалуй, так.

В одно ноябрьское утро 1944 года — всего несколько дней назад я стал электромонтером, а еще через несколько дней мне предстояло стать солдатом гитлеровского вермахта, — в это ноябрьское утро я впервые в жизни переступил порог лагеря для военнопленных. Произошло это в Злате-Зюд под Пархимом. В лагере сломался насос, и мне нужно было постараться устранить поломку.

Не помню уж, сумел ли я что-нибудь сделать, да это и не важно. Важны две мои встречи с пленными.

Конечно, я и раньше видел пленных — в юности фатерланд предоставил мне для этого массу возможностей, — однако таких, как эти, я еще не встречал.

Сохраненные памятью картины — словно серый контур на сером фоне, время все же не стерло их яркости. Они подарили мне необыкновенное.

Они помогли справиться с бедой и жалостью к себе, которые чуть было меня не сломили, когда я сам попал в плен. А случилось это через несколько недель после того ноябрьского дня в Злате-Зюд. Этим картинам я обязан первыми проблесками чувства справедливости. Теперь я знал, как могло быть, что могло случиться, если бы дошло до возмездия: око за око, зуб за зуб.

Но я видел пленных советских солдат не только в продымленной призрачности, не только в их ужасающем настоящем, перед лицом которого смолкала даже наглость восемнадцатилетнего мальчишки. В тот день я увидел там одно изображение, странно, но образ этот запечатлелся в памяти гораздо ярче, чем жалкая действительность. То был карандашный набросок размером с ладонь на одном из цилиндров насоса. Он был сделан совсем недавно, автор очистил от грязи кусочек стенки, и вот передо мной четкие, точные штрихи на оцинкованной поверхности цилиндра. Рисунок изображал молодого солдата в островерхом шлеме со звездой и в длиннополой шинели, с винтовкой на плече. Он застыл как на посту, красивый и сильный.

Я понятия не имел, что такое искусство, но почувствовал, что это произведение мастера. То был зов иной, более глубокой истины, которая была сокрыта под слоем окружающей убогости. То было воспоминание и в то же время предвидение; для автора оно стало опорой, а мне — созерцателю — нанесло весьма своеобразный удар: я воспринял заключенное в рисунке послание и испугался — ведь угроза была адресована мне. Но с глубочайшим изумлением я ощутил, как во мне шевельнулись уважение, восхищение перед незнакомцем, перед моим плененным врагом, который с карандашом в руке защищался в этом аду против страха и отупения.

Я уже говорил, что не помню, починил ли я насос. Но одно знаю, и этого у меня никому не отнять. В тот день я начал устранять одно из нанесенных мне в юности повреждений: с тех пор я уже не был способен на настоящее презрение к врагу, которое мне упорно внушали, особенно если враг был родом из восточных краев.

Нет, рисунок не сделал со мной большего, но человек, знающий мир, к которому принадлежал этот ад, и тот каменный век, в котором я вырос, поймет всю разительность перемены.

А дальше? Дальше все продолжалось, собственно говоря, также исподволь, не слишком бросаясь в глаза. В последний январь войны я попал в плен, в Польше, к тем самым солдатам со звездой на шапке. Должно быть, я плакал бы, кричал и умолял, если б они захотели меня убить, но в одном уверен — я бы не удивился.