Единственная (СИ)

Часть II. Бродяга Он был высок ростом и худ. Имел вытянутое лошадиное лицо, и выражение удивления на нём. Будто лошадка увидела что-то необычное и задумалась ненадолго. Всего лишь на всю жизнь. Бродяга носил огромную лохматую шапку, а когда снял её, оказалось, что и его собственные волосы кучерявы. Кучерявы, черны и наполовину седы. В Америке не принято говорить "седой", там говорят "gray" - серый. Если уголь смешать с белилами - получается такой оттенок. "Я прожил половину жизни, - объявил Бродяга. - Кто-то скажет, что я наполовину бел, кто-то - что наполовину чёрен. Как в поговорке со стаканами". Михаил спросил, сколько ему лет? Карим Борисович (так звали пастуха) ответил, что шестьдесят. С хвостиком. "Ничего себе, - подумал Михаил. - Юный мальчонка в забавной шапчонке. Сколько ты жить собираешься, что теперь добрался до половины?" - Ты пастух? Бродяга ответил вопросом: - Разве не похож? - Не очень. В прошлом Карим Борисович изучал зарубежную поэзию. Руководил кафедрой, имел учеников, преподавал студентам. В Бухаре, в университете. - Даже любовница была, представляешь? - сказал это так, будто любовница - это миниатюрный космический челнок. - Потом переквалифицировался в пастухи. - Зачем? - Правильный вопрос, не "зачем", а "почему", - поднял вверх указательный палец. - Я не люблю людей. Михаил понимающе кивнул. Людям всегда что-то нужно, от рождения до самой смерти им нужно чего-то большего. Они стремятся к этому большему, суетятся, сучат лапками, а когда, наконец, достигают заветной цели, не знают что делать со своим приобретением. Привычка бежать побеждает радость приобретения. От этого получается шок и ощущение обмана: боже! начинка-то оказалась гнилая! я хотел совсем не того! Потом человек оглядывается назад на прожитую в беге жизнь, и обнаруживает, что пока он суетился, всё родное и сердечное исчезло. От времени увяло или изломано в давке локтями: здоровья не осталось, друзья разбрелись по сторонам, родители стали чужими. Любовь... уж и не вспомнить, что это такое. Была ли она? Нет? Хорошо, если остались привычки. Привычка свыше нам дана, замена счастию она - так писал Пушкин. - Когда я это понял, оставаться на кафедре не имело смысла. Взял в руки посох и пошел. - А почему кричишь по-туркменски? - Меня туркмен учил с овцами управляться. Пишик-ага его звали. Знаешь, что такое "ага"? - Михаил потряс головой. - Это означает "старец". Старец-Пишик. - Ага... значит можно называть тебя Карим-ага? Чабан почесал в затылке, задумался... (вероятно, думал о том, насколько середина жизни согласуется с почётным званием старца). Согласился: - Можно. "Не похож он на нелюдимого человека, - подумал Михаил. - Слишком разговорчивый. А впрочем... чёрт его знает". Спросил: - Куда ты теперь? - Несколько дней здесь пробудем, покуда пастьба будет, потом дальше, вдоль берега. - А потом? - Ещё дальше. Через перевал, в долину. Там кошара - овечий дом. Ночевал Карим у костра; сидел до самой непроглядной черноты, чинил одежду, смотрел в огонь, читал. Под конец склонился к самым углям, как завалившаяся набок кукла, подставлял страницу багровому жару. Наконец зевнул - Михаил наблюдал исподтишка, - завернулся в одеяло и уснул. Михаил приглашал в сторожку, но пастух отказался, сказал, что не хочет привыкать: "Вчера тебя не было, и завтра не будет. Зачем я буду менять свои привычки?" - Как хочешь, - равнодушно ответил Михаил. Хотел сказать про дождь, поднял к небу глаза и увидел звёзды. Впервые за последние недели небо очистилось, стало холодно-надменным. Высоченным - не достать. К утру подморозило, трава стала зелёно-белой, ломко-хрустальной. За овцами оставался тёмный след - будто по траве прошел ледокол. Лишь только взошло солнце, Карим постучал в дверь сторожки, выждал пару секунд и сунул голову внутрь. Спросил: - У тебя вино есть? - Что? - спросонья почудилось, что произошла неприятность, Михаил вскочил, стал натягивать брюки. - Какое вино? - Красное или белое. Любое. Лучше креплёное. Карим Борисович смотрел с надеждой. Михаил чертыхнулся, бросил ремень, опустился на койку. Полунадетые штаны висели на коленях. - Вина нет. Никакого, - почесал в затылке. - Даже десертного. А что случилось? Карим потёр кулаками глаза, он недавно проснулся и тоже ещё не умылся. Мысль настолько его захватила, что отложить было невтерпёж. - Вечером барашка буду резать. Подумал... хорошо бы чарку поднять. За знакомство. - А-а-а... - Жаль, конечно... а ну и ладно. Приходи так, без вина. - Без вина виноватый, - Михаил окончательно надел брюки, сунул ноги в сапоги. - Есть спирт. Не подойдёт? - Технический? - Медицинский. Чистый. - Что ж ты молчишь, чудак? Это даже лучше. Вечером ели молодую баранину, пили родниковую воду со спиртом. В заначке техника нашлась огромная сизая луковица, пучок зелёной петрушки и банка консервированных персиков. Жаль, помидоры кончились, извиняясь, сказал Михаил: - Давно не ездил к людям. - У тебя есть машина? - Есть, - ответил Михаил. - Джип на первой вышке. - Почему не ездишь? - Не люблю эту машину. У неё плохой характер. Михаил с удивлением смотрел, как Карим запускает руку в горку мяса, выхватывает горячие куски, облизывает пальцы. - Вернее, это у меня дурной характер. А если быть совсем точным... - Вы не сработались, - обобщил Карим. Он поболтал жирными пальцами в стакане, выпил замутившуюся водку. - Признайся, тебе нравится ходить пешком. - Точно. Мне нравится ходить пешком. - Михаил смотрел на пустой стакан, перебежал взглядом на мокрые пальцы. - Не тушуйся, человече, - пастух развёл-распахнул в стороны руки, будто собирался обнять планету. - Мы на самом краю света. Одни. Это жутко и прекрасно одновременно. А ещё это очень волнительно. Так давай же пользоваться привилегиями. - Он опять нырнул рукой в горку, вытянул рёбрышко. - Индусы считают, что без тактильных ощущений не может быть вкусной трапезы. А индусы, я тебе скажу, в этом деле кое-что понимают. Ты за? Михаил прислушался к себе, услышал в голове приятный шум: морской прибой накатывал, шептал пеной и отбегал по крупной гальке. Вдалеке галдели чайки... нет, это были не чайки, это пели волшебные райские птицы. Михаил вытер платком руку - каждый палец, - пробрался в самую мясную глубину и пошарил там. - Отыщи самое вкусное, - похвалил Карим, - и съешь этот кусок с удовольствием. "Симпатичный старик, - подумал Михаил. - И не так прост, как кажется". - Зачем ты ушел из университета? - Разве я не говорил? - Маленькие глазки пастуха округлились, напоминали шляпки гвоздей. Шапка сползла на одно ухо, губы блестели. Он стал похож на симпатичного басмача из "Тысячи и одной ночи". - Я ненавижу людей. - За что? - Они всё портят. Михаил расстелил одеяло, лёг, заложил руки за голову. Небо над ним уходило в бесконечность. Где-то на самой высокой высоте оно пугалось своего движения и опускалось к земле облаками. - За это их нужно жалеть. - Я жалею. Жалею и ненавижу одновременно. Отара разбилась на отдельные группки; овцы становились в "звёздочки" - головы к центру, попы торчат наружу. Карим съел ещё кусочек, громко икнул и пошел за водой к ручью. Что-то напевал себе под нос. "Счастливый человек, - подумал Михаил. - Ни забот, ни хлопот. Вольный, как ветер". Внутренний голос спросил, а в чём несвобода Михаила? "У меня работа, ответственность". Карим вернулся, поставил чайник на угли. - В первую лекцию я всегда рассказывал студентам о слове. Ты не задумывался о магии простого слова? - Слова-слова... сотрясание воздуха и больше ничего. - Не скажи. Ты вот например, замечал, бывает, долго над чем-то размышляешь, ломаешь голову и всё тебе вроде бы понятно. Изучил ты вопрос и предмет тебе ясен, ан чего-то не хватает. Нет ключа, последнего камушка в пирамиде. - Забулькала вода, Карим заварил чай, сдвинул чайник вбок, чтобы он только самым краешком касался углей. - А потом приходит твой коллега и говорит фразу, которая становится ключом. Она ставит всё на места, объясняет просто и кратко. Несколькими словами. Михаил поднялся на локоть: - Не представляю. Приведи пример. - Ну!.. - пастух поднял брови. - Это трудно... вот так сразу. Как-нибудь... при случае. Молча выпили по чашке чаю, потом ещё по одной. Хмель почти выветрился, оставив после себя лёгкую слабость в мышцах и бархатный флёр в голове. Карим вылил в чашки остатки чая, вытряхнул заварку. Михаил подумал, что чайник пастуха такой же, как и его. И что на двоих он в самый раз. - Рассказывал про женщин... на второй лекции или на третьей. Обязательно говорил про вино. Женщины, поэзия и вино - неразлучны. - Да ты разгульный тип! - улыбнулся Михаил. - Прибавь ещё цветы к своему развратному букету. - Не я, Миша, французские поэты. Вот, например: