Воскресенье

И теперь старшим остался вот этот разбойник. Он быстро, раньше всех закончил свой туалет (для него это было вопросом престижа, и сегодня снова это ему удалось) и при этом бесстыдно сам собой любовался, своим воинским темпом и четкостью всех движений. Потом он схватил зазвеневший бидон и помчался к дверям, пересчитавши деньги уже на ходу, точь-в-точь как это делал отец…

За завтраком муж посмотрел в окно, улыбнулся разбойнику, пожевал бутерброд, опять посмотрел в окно и, наконец, собравшись с духом, мечтательно произнес:

— Какая погода, однако, сегодня… Кто б мог подумать… Вчера мне бы и в голову не пришло…

— Правильно! — отозвался разбойник. — Рыбалка!! И я с тобой!!

Наступила пауза. Она отложила вилку, пожала плечами и сказала со сдержанным возмущением:

— Какая же может быть рыбалка… Когда нет горячей воды!

— Ты что, серьезно? — муж посмотрел на нее с интересом. Не посмотрел, а уперся в нее непонимающим взглядом. В этом качестве он был ослепителен, неотразим, и все мальчишки обучились у него этой гримасе.

— Ну, конечно, серьезно! — увидев иронию, она начала горячиться. — Что — легко без горячей воды? Столько новых хлопот… И трудностей! Я не управлюсь сама, я без вас не управлюсь, и, пожалуйста, да, пожалуйста, не вздумайте так по-свински меня оставить. Ничего не желаю слышать!

— Э-э… ты что?.. Прекрасно управишься. Только, во-первых, не паникуй. Сократи свои планы. Ко всяким условиям человеку дано приспособиться, ты же знаешь. Например: откажись от стирки…

— Что?.. что-что?.. ты смеешься? Как это — «откажись»? Интересно, как это от стирки я могу «отказаться»?

— Я не так сказал!! — с комичной поспешностью вскричал ее верный спутник. — Перенеси… — вкрадчивым шепотом исправил он свою ошибку. — Перенеси стирку, ну? Короче! Стирку я беру на себя. Согласна?

— Ах… перестань. А что будет с вами? Когда вы вернетесь? Вы же приедете грязные, как всегда! И как вы будете мыться? Ну, скажи, пожалуйста, как вы это себе представляете?

— А это и подавно мы берем на себя!

Она злилась, ей было тошно, а они — развлекались: концовку фразы они азартно проорали хором.

— Да ну вас… — она нахмурилась и поднялась. Передала мужу малышку, которая за всем за этим, развалясь, сидела у нее на коленях, и принялась разливать чай.

— Это значит «можете ехать»… — еле слышно сказал отец и подмигнул. Сын сиял. Но тут же вдвоем они посмотрели на нее серьезно. Вообще эти двое уже давно примирились с тем, что их пристрастие к рыбной ловле ее раздражает, и даже, более того, уязвляет непонятным образом.

— Да и потом! Почему «оставить»? Ты что, одна остаешься? Помощник вот, весь к услугам!

Пятилетний мальчик с набитым ртом замычал и закивал головой.

— А в больницу… как же? — вдруг спохватилась она.

И с силой поставила чайник, так что плита зазвенела. — Он ведь там ждет нас! Изнемог уж, наверное!.. Ведь мы…

— А мы заедем к нему после рыбалки!

— Так ведь поздно уж будет!

— Что ты? Успеем!

Они не хотели с ней согласиться. Они выкручивались как могли. Она понимала, что в споре с ней их желание только растет и ей их не уломать.

И ведь так и случилось! — они уехали.

Она перемыла гору посуды холодной водой с хозяйственным мылом, занялась уборкой. И без передышки ворчала. Как скверно, как по-дурному!.. Она все иначе задумала, и еще вчера с ней все согласились. Ей хотелось, чтобы вся семья поехала к сыну в больницу, там был чудесный парк, в воскресенье детей выпускали на волю, и они бы вместе там погуляли… И вкусной домашней еды прихватили бы. Что он там ест, ее сын! Накануне она до поздней ночи выстояла у плиты, напекла пирожков, и больше всего таких, какие он любит, с вишнями. Что они ему привезут? Живую рыбу? Упрямые… И эгоисты… И вечером… Ввалятся грязные! Вот так опрокинуть вверх дном долгожданное воскресенье! А ей одной поехать в больницу, с двумя малышами, — об этом и речи не может быть. Езды полтора часа, на другой конец города, с пересадками, такая жара стоит. Нет, нет названия! Вот так о ней не подумать… и вообще она на последнем месте!.. Да еще в доме попробуй управься. Малышка… Столько дел… Перекрыли горячую воду…

И тут внезапно ход ее мыслей прервался. Ей вспомнился сон.

Она застыла возле буфета с пыльной тряпкой в руке. Нехороший сон. Нехороший, скверный… Не к добру. Вот, пожалуйста, — все кувырком. Полно хлопот, досада, и вообще испорченное настроение.

Это уже потускневшее, но еще будоражащее воспоминание странным образом примирило ее с отсутствием горячей воды. Она протирала мебель и успокоенно размышляла… Сны всегда что-нибудь значат. Нужно только уметь их разгадывать. Это не развязка, конечно же. А если развязка, то, по правде говоря, слабоватая. И какая-то кривобокая! Но определенно противная, это уж точно… Ей стало даже смешно.

А вечером она согрела воду в двух самых больших кастрюлях, искупала дочку, потом кормила ее манной кашей. Было тихо, стояла приятная тишина (довольно редкая для этого дома). В их спальне было сумрачно и прохладно, царил порядок, а в щелке между тяжелыми шторами оранжевым светом горел закат, и такая же жаркая и радостная полоса выгревала стену, как раз над ее подушкой. Она, укладывая девочку спать, поминутно к себе ее прижимала, целуя, намеренно медля, вспоминая еще о каких-то мелких, но обязательных знаках внимания к ней, затягивая эту нежную и ни с чем не сравнимую минуту возни с дремлющим теплым комочком, доверчивым и единственным в мире, и, наконец, осторожно прикрыла дверь…

Прошлась по дому, без цели, просто так…

Вернулась в кухню. Подумавши, она разыскала за пыльной трубой запретную сигарету, закурила и стала смотреть, как садится июньское солнце.

В потемневшем дворе вокруг клумбы ее самый маленький сын носился, как оглашенный, на трехколесном велосипеде.

Незаметно к ней подобралась тревога. Пора бы им возвращаться…

Впрочем, они всегда приезжали с рыбалки поздно. Вечерний клев! А дважды случалось и так, что приехали просто ночью. Добирались, как ночные бродяги, на попутных машинах… И все же, зная все наперед, она всякий раз волновалась, причем неоправданно рано, как только садилось солнце. Вот и сейчас… Тем более что в ней отчего-то (так некстати) вновь шевельнулось уже поблекшее, в конец расплывшееся воспоминание. Ах, какой нехороший сон… Будь он неладен.

Но не успела ее тревога разбушеваться, как в двери повернулся ключ. И они ввалились. Но не вдвоем! Втроем…

Первым вошел старший сын. Она оторопела:

— Что случилось?..

— Ах… — вздохнул муж, снимая рюкзак. Он выпрямился. Открыл было рот, но, увидя ее лицо, махнул рукой и прошел вразвалку мимо нее в ванную комнату.

— Сам расскажет.

— Ему там не нравится! — затараторил разбойник с пропотевшими вздыбившимися вихрами. — Мама, там ужасно! Это ни один человек не смог бы вынести! Я бы и раньше ушел, будь я на его месте…

— Тихо, тихо… Как — «ушел»? Ты ушел? Или тебя… почему-то выписали?

— Я ушел.

— Как — «ушел»?!.. Тебе же там месяц, боже мой, месяц, как минимум, предстояло лечиться! Что случилось?!

— Давай, мать, поедим, — муж вышел из ванной и причесывал мокрые волосы. — Все голодны. Разберемся. За обедом, мать, разберемся.

Она накрывала стол и то и дело взглядывала на сына. Губы ее были плотно сомкнуты. В голове все кипело, под сердцем саднило, она предчувствовала, что сорвется на крик, а возможно, и хлопнет сына по затылку. Ничего хорошего она не ждала. А главное, она знала, что ничего серьезного, значительного не услышит. Блажь. И глупость!

А мальчик стоял одиноко в дверях кухни, облокотясь о косяк, и не показывал глаз. Когда уже все расселись, он будто ощупью нашел свое место. Принялся есть, а веки напряженно прикрыты, почти вплотную, и щелки не увидишь. Наконец, мать сказала «ну, так я слушаю», и тогда он взмахнул ресницами, посмотрел ей в глаза, задышал часто, взгляд его торопливо забегал по столу, по знакомым дымящимся тарелкам, словно среди них он искал, с чего бы начать… и вдруг расплакался. Он ведь был уже взрослым, ему было четырнадцать лет! Но душа его, и все это знали, не поспевала за календарным темпом, она оставалась ранимой, неисправимо детской… Это было семейной заботой и семейной бедой.