Воскресенье

Нелла Камышинская

Воскресенье

…И по этому городу наугад, ощупью, и все-таки страстно, почти уверенно, не страшась ни звуков своих шагов, ни вольного, спортивного дыхания, идут, несутся двое: она и муж.

Она смотрит только вниз, на асфальт, где, пробиваясь ритмом сквозь темноту, с пружинящей легкостью мелькают мужские ноги. Четкий, как на плакате, рисунок черных мужских брюк. Мужа самого почему-то не видит. Да и незачем ей смотреть, они слиты в беге воедино, намертво.

Ах, как был странно плотен в этом сне ночной мрак!.. Она с напряженным упрямством вторгалась в него, проталкивая сквозь него свое тело, твердя себе, что темень — это пустяк и в данном случае ей совсем не помеха!

Свернули за угол… Улица круто упала вниз. И они пошли здесь еще быстрее. Темнота бугрилась по сторонам, что-то проносилось мимо, длинные волосы (которые давным-давно она срезала) стали влажными от ночной сырости, развевались и прилипали к лицу. Бог ты мой, куда ж эго они так торопились?

Слева от них неслись дома с черными подворотнями. И окна сливались со стенами (нет-нет, окна были все же чернее). Мелькали толстые стволы деревьев, растущих вдоль мостовой. Все неслось, и только черные бархатистые листья, неправдоподобно большие, изрезанные, медленно покачивались над головой. Было жутко.

Но вот далеко внизу, у подножия спуска, возникла ярко освещенная улица. Они мчались туда. Теперь появился повсюду чуть-чуть заметный электрический отсвет. Она осмотрелась, и от нового смутного страха покачнулось дыхание: ей показалось, что этот спуск… она как будто бы знает… что-то было знакомо… И когда появился Он, — она тут же все вспомнила и все узнала вполне.

На другом тротуаре Он вырос из-под земли, перескочил мостовую и пошел рядом. Она знала наверняка, что он сейчас предпримет. И она не удивилась нисколько, когда он дернул ее за руку, а потом властно сжал ее. Она тотчас же вырвала руку и сердито мотнула головой, так что волосы пересекли лицо. Длинная прядь попала ей в рот, она выплюнула ее и, не глядя, ругнулась в его сторону. Он торопливо ответил (да-да, он всегда в этих случаях был находчив), и тогда она увидела его лицо: оно было совсем белым, озлобленным, оно было пьяным.

Еще тогда, когда она с ним рассталась, когда он ушел, когда он бросил ее окончательно, уже тогда она, все еще плача и жалуясь, выучилась его ненавидеть. Но это стоило больших усилий. Сейчас же — она поразилась — ненависть ей далась с невиданной легкостью. Гудящая, темная, она отделилась на дне души, рванулась наверх, готовая все смести, любую преграду, — но оказалось, что нет препятствий… Как в других ее снах, знакомый фокус, как перед мнимо запертой дверью. Все дороги в ее душе оказались свободны. Нет препятствий. Ничего нет… Ядовитое облачко, беззвучно выплыв наружу, встретило только ночную сырость, соприкоснулось с ней… и растворилось. Запахло свежестью… запахло озоном… свободой!..

Такое открытие! Но она ничуть не сбавила скорости, шла всё так же, как муж, большими шагами, не шла, а летела, платье мешало, воинственное, разгоряченное тело вбирало сырость и жаждало ветра.

Тогда Он начал толкаться. Он толкал ее в бок. И при этом на миг он прижимался к ней бедром. Она чувствовала его ногу от бумажника в брючном кармане до ботинка. Она отталкивала его, он отлетал на мостовую, но потом снова вскакивал на тротуар и догонял ее.

А муж?.. Муж был безучастен. Его лицо застыло в бесчувственности, в глухоте. Хотя не было и тени сомнения в том, что он все видит и все понимает. Безучастность эта была особой, и в этом тоже не могло быть сомнений: за ней таилось доверие. Всеобъемлющее и ровное. И, пылая от благодарности, она старалась попадать с ним в ногу, и ей очень хотелось, чтобы он заметил это.

Наконец, они в самом низу. Понеслись по такой же мертвой, но щедро освещенной улице: широкий проспект и желтые фонари, блестят трамвайные рельсы… Здесь Он сразу же остановился. Ему надоело. Он уже больше не пожелал домогаться и догонять ее. Он остановился упрямо, как бык. Когда он упрямился, всегда казалось, что он сию минуту заплачет. Она оглянулась. Она почувствовала, что он отстал. Она оглянулась стремительно, и черные волосы снова закрыли половину ее лица. Он яростно топнул ногой и закричал. Слов не было (звук вообще был выключен), но она и без слов поняла, что он зовет ее. Он снова топнул.

Теперь она стояла лицом к нему. А расстояние?.. В десять метров, в двадцать метров!.. Она упивалась таким расстоянием. Далеко у нее за спиной остановился и муж. Он стоял возле дерева, прижавшись к нему плечом, смотрел на рельсы и курил.

Вот так стояли. Все порознь. Они вытянулись в полквартала. Каждый будто прирос; никто не двигался, никто не хотел быть первым.

И первым шевельнулся Он. Медленно опустил он правую руку в брючной карман и, не впуская глаз с нее, достал раскрытую бритву. Она, щурясь, следила за ним. Он приподнял эту руку с бритвой и, показывая зубы, четко сказал… несколько слов… Зубы обнажились почти в улыбке, будто дразня ее.

И тогда появился звук!..

Сначала ей послышался собственный хохот. А затем она очень громко сказала, продолжая смеяться:

— Ты никогда не сделаешь этого! Не сможешь! Никогда не сможешь!

Он склонил голову набок и возразил:

— Смогу, сделаю! Только если ты будешь смотреть. Если ты будешь смотреть, как я буду это делать. Если ты будешь смотреть!

Она привычным жестом откинула волосы и уставилась на него с широкой улыбкой:

— Пожалуйста! — сказала она. — Пож-жалуйста!

Он был очень худ и бледен. Больше, чем обычно. И он был очень пьян, ее любимый… Что-то случилось с его лицом, она поняла, что сон кончается, исчезла четкость изображения, заныло сердце, она догадалась, что это конец, сейчас проснется, его лицо и шея ей показались призрачными, отталкивающе бледными… Он поднял руку, и все так же глядя, не мигая, в ее глаза, перерезал себе горло.

Каким-то образом она увидела в тот же миг, как муж затоптал окурок в землю под деревом.

Стало темно. Все исчезло. И сквозь ровный мрак она выплыла к утру, к маленькой, тесной комнате, в которой спала, к голубому небу за окном.

Она вспомнила сразу, что сегодня — воскресенье.

— Привет! — сказал муж и потянулся.

— Привет, — сказала она.

Слышно было, что проснулись дети. Дверь от их комнаты в конце коридора была плотно прикрыта. Оттуда доносились визги, смех и мебельное грохотание. Мальчики шалили. Боролись, наверное… Крошечная дочка спала тут же, рядом, в деревянной кроватке, и безмятежно сопела, уткнувшись в подушку.

— Ну что ж, подъем! — сказала она. Голос ее и еще не проснувшееся тело были придавлены тягостным воспоминанием, которое было сейчас ни к чему. И она отмахнулась от него, прогнала… Впрочем, нет, не прогнала, а оно само опустилось на дно и сникло под натиском шумных забот воскресного утра.

— Идти за молоком? — кричал старший мальчик из ванной.

— Идти! — отвечала она на бегу. Она уже собирала постели, раздвигала шторы.

— Нет горячей воды! — объявил сын.

— Какой ужас! Как так?!

— А вот так!.. Это ж самое милое дело… для них… в воскресенье подсунуть… большую пакость!.. — шумно фыркая и плескаясь, ответил мальчик.

Ое-ей, как же он ее огорчил, как он расстроил ее своим сообщением!.. Но она все-таки, покачав головой, улыбнулась. Муж тоже, бреясь на кухне, все слышал и усмехнулся, многозначительно глянув на нее исподлобья. Этому мальчику было только одиннадцать, но он все чаще говорил, как взрослый, он важничал. Особенно, если смотрел на него пятилетний братишка. И особенно в эти дни, когда их самый старший сын, их дорогой и неудачливый первенец, покинул дом. Надолго. Возможно, на месяц…

В жизни старшего сына все складывалось неблагополучно. Главное — не повезло со здоровьем. Это тянулось давно, но мать почему-то никак не могла согласиться с этим, привыкнуть и найти для себя мудрую и деловую позицию. После долгих семейных споров и разбирательств они сына отвезли в больницу (первый раз в жизни и — боже мой! — как же он не хотел), чтобы все-таки подлечить капитально «проклятущие почки». Вот уже третий день у нее все валилось из рук, она себя чувствовала осиротевшей…