Наследники

Через час или около того возвращаюсь. В это время от нашего дома „Скорая помощь“ рванулась. У подъезда толпа. Крик, шум.

— Молодая ведь совсем.

— Видно, стекла протирала, да и оплошала.

Меня будто чем-то тяжелым по голове ударили. Понял я, что произошло что-то страшное, непоправимое… Кинулся в квартиру. Пуста, нет Вали. Только открыто окно… Бросился звонить в „Скорую“. Оттуда сообщили, что скончалась… По пути в больницу.

Похороны, следствие, обследование, допросы — все это я помню очень плохо. Слег я тогда, целый месяц валялся в полубреду. Врачи опасались за мою жизнь. И я жалею, что она не кончилась тогда, на больничной койке. Теперь-то я уяснил, что жизни без Вали для меня нет и быть не может. Не живу я, а существую, будто механически, по привычке. Думаю только о ней одной. Работа валится из рук. С участком в цехе управляться уже не смог, устроили меня учетчиком и здесь держат только по доброте.

Любила она меня. Да что тут говорить, и я тогда, раньше, был уверен, что не уйдет она, не бросит меня. Не такое у нее сердце. И потому дал себе волю. Куражился, понимал, что из-за своей любви ко мне она бессильна против моего хамства. Нет, не оплошала она, не упала из окна, а наложила на себя руки. И толкнул ее на этот шаг я, только я. И должен за это тягчайшее преступление нести полную ответственность в соответствии с нашими законами».

Кривцов замолчал. Долго молчал и Белов. Потом спросил:

— А почему вы не рассказали всего этого, когда велось следствие?

— Я ведь говорил вам, в каком был состоянии. А потом… Я просто забыл об одной очень существенной детали.

— О какой же?

— А об открытом окне. Ведь это я… подсказал ей. Не знаю почему, но вспомнилось мне об этом лишь недавно. А ведь случилось все именно так. Когда же я вспомнил этот факт, жить стало совсем невмоготу. И вот пришел к вам…

— Что пришли — это хорошо. Конечно, у вас есть все основания казнить себя. Но это у вас, а не у нас. И чтобы сказать вам что-либо определенное, я должен ознакомиться со следственным делом.

— Да-да, я понимаю. Только прошу иметь в виду, гражданин прокурор, что я не хочу никакого снисхождения. Я должен принять на себя то, что заслужил.

— Поступим, как велит закон. До свидания.

На следующий день Белов затребовал дело о случае на Зеленом бульваре и внимательно прочитал его.

Акт осмотра места происшествия, заключение медиков, производивших анатомическое исследование, показания свидетелей, очевидцев, соседей по дому, мужа погибшей — все свидетельствовало об одном: гибель Кривцовой — результат несчастного случая. Но перед Беловым лежало подробное объяснение Кривцова. Оно совсем иначе освещало всю эту историю. Но почему, собственно, иначе? Что оно вносит нового?

Белов еще и еще раз внимательно читает самые важные документы дела. Из них явствует, что на подоконнике были остатки стирального порошка «Лотос», которым хозяйки протирают окна. Синтетическая губка, судорожно зажатая в руке погибшей, тоже с остатками этого же порошка. Его следы и на правой раме окна. И еще немаловажная деталь — поперечные бороздки на подоконнике, оставленные, как было установлено, ногтями Кривцовой. Она в последний момент пыталась ухватиться за что-то. Значит, не бросилась из окна, а сорвалась. Другое дело, что ее душевное состояние было далеко не таким, чтобы делать работу, требующую предельной собранности. Вот к этому факту Кривцов, безусловно, причастен, но он, этот факт, все же не дает права обвинять его в убийстве.

Белов, прочитав дело, пришел к прежнему выводу: уголовного преступления в этом случае не было. И все же он послал дело на новое расследование.

Старший следователь прокуратуры, криминалисты, судебно-медицинские эксперты из Института судебной медицины проверили, сопоставили, изучили события на Зеленом бульваре во всех деталях, исследовали все доказательства, предположения. И вывод сделали тот же: состава преступления в случае с гибелью гражданки Кривцовой нет.

И вот Кривцов снова в кабинете Белова.

Он пришел с вещичками, поставил их на пол около кресла.

Белов не спеша уточнил некоторые детали, поинтересовался самочувствием Кривцова, делами на заводе.

— Да, все могло быть у вас иначе. Все! — Он сделал отметку на пропуске. — Можете быть свободны.

Кривцов недоумевающе посмотрел на него:

— Но как же? Я готов…

— Искупить свою вину в краях не столь отдаленных? Или даже смертию смерть поправ?

Кривцов глухо выдавил:

— Готов и к этому.

— Можете быть свободны.

Кривцов хотел сказать еще что-то, но, как видно, раздумал и медленно пошел к двери…

После того как Кривцов ушел, Белов долго думал о том, как невероятно сложна жизнь, какие трагические, запутанные ситуации возникают порой во взаимоотношениях людей. И как трудно, а иногда и невозможно уложить их в рамки каких-то правил, норм и законов. И как безрассудно порой люди бросаются тем, что у них есть самого дорогого…

Из задумчивости Белова вывел телефонный звонок. В трубке послышался голос старшего следователя, проводившего повторное расследование дела:

— Ну, как беседа с Кривцовым? Ничего нового он не сообщил? Согласны вы с нашим заключением?

— А что он может еще сообщить нам? Ищет наказания. Судить мы его не можем. Как не можем и освободить от сознания вины за гибель Кривцовой. От этой кары ему не освободиться. До конца своих дней.

Последний взлет

Прием посетителей растянулся надолго. Сняв очки и устало вздохнув, депутат Ракитин спросил секретаря:

— Ну, кажется, все? Тяжеловатый выдался денек, ничего не скажешь. И не упрекнешь никого: не по пустякам шли, причины у всех серьезные.

Секретарь как-то мялся, беспокойно поглядывая на дверь. Ракитин заметил и спросил:

— Ты что? Уж не по второму ли заходу хочешь начинать?

— Понимаете, Павел Степанович, там давно сидит пожилой гражданин. Просится к вам. Суть вопроса он изложить отказался. Дело, говорит, сугубо личное.

— Ну что ж, — вздохнул Ракитин. — Зови. Пусть входит.

Он представил, как сейчас войдет раздражительный старик и начнет многословно излагать бесконечную историю своей тяжбы с каким-нибудь столь же несговорчивым соседом.

В комнату вошел высокий, действительно пожилой, но статный, даже стройный человек с седой гривой аккуратно подстриженных волос, на нем ладно сидели серый костюм и голубая в белый горошек рубашка. Вместо галстука был подвязан легкий темно-синий шарф, как это принято у артистов или художников, Войдя, он пристально посмотрел на сидевшего за столом Ракитина и, покосившись на кресло, вежливо осведомился:

— Разрешите?

Ракитин, отрываясь от своих мыслей, поспешно предложил:

— Да-да. Извините. Пожалуйста, садитесь. Я слушаю вас.

— Моя фамилия Кудрявцев. Кудрявцев Владимир Михайлович. Художник. Дело у меня необычное, и я убедительно прошу вас выслушать меня и помочь.

— Выслушать готов, смогу ли помочь, скажу, когда узнаю суть дела.

— Да-да. Конечно. Боюсь только, что и узнав суть вы особой готовности не изъявите. Тем не менее намерен просить вас, настойчиво, убедительно просить помочь.

— Так в чем же просьба?

— Я прошу вас помочь зарегистрировать мой брак с гражданкой Воронцовой Людмилой Павловной.

Ракитин удивленно поднял глаза.

Кудрявцев, несмотря на свой аккуратный, даже элегантный вид, все же мало подходил на роль жениха.

— Это дело органов, осуществляющих регистрацию гражданских браков, — сухо ответил Ракитин. — Вы были там?

— Был. И сотрудница отказала из-за разницы в возрасте. Дело в том, что моя будущая супруга значительно моложе меня. — Помедлив немного, уточнил: — Мне за шестьдесят, ей тридцать. Точнее, чуть-чуть за тридцать.

Ракитин задумался. Он знал случаи подобных браков. Часто, увы, это были деловые союзы с точным расчетом на выгоду для одной из сторон — той, которая имела в запасе большее количество лет жизни.