Наследники

Валя ничего не сказала, только посмотрела на меня. И так посмотрела, что я до сих пор тот взгляд помню. Были в нем и боль, и обида, и удивление, и какая-то жалость. Потом она собрала кое-какие свои вещички и ушла. Куда? Я не знал. Представлялось, что она с этим лохматым парнем или еще с кем-то… Тоска меня взяла ужасная. Водкой спасался…

Так продолжалось четыре или пять дней. Вернулась она похудевшая, с выплаканными усталыми глазами.

— Давай, Степа, мириться, не могу я так.

И хотя я сам был без памяти рад такому обороту дела, виду не подал. Говорю ей:

— При условии, если будешь себя вести как полагается.

Вздохнула она и говорит:

— Чудак ты. Люблю я тебя, дурака, несмотря ни на что, люблю. Потому и вернулась.

Опять все вроде вошло в нормальную колею. Но язва, что завелась во мне, осталась и исподволь точила и точила. Конечно, если бы здраво посмотреть на все это, с умом и спокойно разобраться, все бы, наверное, ушло, рассеялось. Только не получилось у меня так. Не верил я Вале, злобился все больше и больше.

Водку раньше не очень-то любил. Иногда выпьешь в гостях или с приятелями, и все. А теперь стал прибегать к этому зелью частенько. И не то чтобы оно доставляло мне удовольствие. Нет. Но на какое-то время забывалось все, притуплялась боль, недовольство… Валя увещевала меня, просила, грозила, но я уже, что называется, закусил удила. Виноватил во всем только ее. „Сама проштрафилась, — думал я, — хочет и меня очернить: дескать, и ты, мол, не без греха“.

Все знают, что там, где водка, там и многое другое. Друзья подбираются такие же, думаешь только о том, где выпить да с кем выпить. И если не хватает законного достатка, ищешь другие пути-дорожки. Всем известно и еще одно: дурную привычку заполучить легко, а изжить очень и очень трудно. Так получилось и со мной.

К выпивке я пристрастился основательно. Денег стало не хватать. Дружки это заметили и недели две или три ходили вокруг да около, посмеивались над моим безденежьем, а потом открыли свои карты… Сначала я воспротивился. Забоялся: чем это кончится? Но в угощениях в счет будущих получек они отказывали, а тоска по рюмке все точила, как тля какая-нибудь. И я не выдержал. Согласился на участие в предложенной приятелями „операции“.

Вывезли мы с завода два ящика дефицитной сантехники — краны там, смесители и прочее. Продали. Все прошло удачно, не попались. Потом, когда вырученный куш иссяк, „операцию“ повторили. И опять прошло. На третий раз попались.

В эту ночь я не пришел домой. Валя, конечно, всполошилась, побежала утром на завод. Там ей все объяснили. Когда она пришла ко мне в тюрьму, я ее не узнал. Постарела на несколько лет. Сердце у меня зашлось от боли. Ругал я тогда себя самыми последними словами. Дал ей слово, что возьмусь за ум, не дам никому утянуть себя на дно.

Статья гласила, что срок может быть что-то около трех лет. Но произошло иначе. Заводские взяли нас под свое крыло. Узнал я потом, что Валя и у директора была, и в парткоме, и в профкоме. На цеховое рабочее собрание поехала. В общем, осудили меня условно.

Беда эта образумила меня, да ненадолго. Как-то выхожу я с завода, вижу, ждет меня Игнат Шумахин — закоперщик наших „операций“ с сантехникой. Ему-то дали срок не условный, а настоящий. Но оказывается, он уже вышел.

— Потолкуем? — предложил Шумахин.

— А что такое? Что случилось?

— Да ничего особенного. Просто поговорить надо. Разве старым приятелям нечего обсудить? И потом, мог бы ты, Кривцов, и слово благодарности сказать Шумахину. Ведь я за всех вас отдувался, на суде-то все на себя взял.

Действительно, Шумахин не скрывал тогда, что он инициатор „операции“. Но это было известно суду и без его признания. Шумахин, однако, не раз напоминал нам о своей услуге в письмах из тюрьмы, напомнил мне о ней и сейчас.

Одним словом, отказаться от встречи я не смог, и мы пошли в какое-то кафе. Выпили. Вернувшись домой, я пытался оправдаться, потом вспылил, сам обрушился на Валю с упреками. Она отвечала тем же.

Назавтра, после работы, я уже сам пошел в какую-то забегаловку.

Объяснение дома было еще более шумным. Настоящая буря. Валя грозилась, что пойдет на завод, в дирекцию, в милицию.

— Так я жить не могу, не могу. Пойми ты. Ты и себя и меня губишь!

Это повторялось все чаще. Мы оба озлобились, неделями не могли друг другу слова сказать по-человечески. Надо было что-то делать. Конечно, разумнее всего было бы бросить пить, кончить якшаться с сомнительными приятелями. Эти мысли, однако, быстро уступали другим: „Ну, а что это будет за жизнь, если не сможешь с друзьями встретиться, чарку выпить? Нет, не пойдет, под каблук жене попадать я не намерен“. Вот так оправдывался я в собственных глазах.

Как-то во время очередной баталии я со злостью сказал ей:

— Так было, так будет. На поводке водить я себя не дам. А не нравится — можешь уходить. Или хочешь, я уйду?! Не жить нам вместе.

Она так и вскинулась:

— Дурак, набитый дурак. Я же люблю тебя, люблю! Как же я брошу тебя? Ведь ты гибнешь!

— Хороша любовь. Камень это на шее, а не любовь! — бросил я ей.

— Камень? Камень на шее? Тогда вот что, Степан. Не бросишь свою дурь, не возьмешься за ум, освобожу я тебя от этого камня…

Не очень-то обратил я внимание на эти ее слова. Потом только понял их… Да!.. Пришла беда — отворяй ворота.

Сижу я как-то один дома, и даже трезвый. Открывается дверь, и появляется Шумахин с целой авоськой бутылок и закусок. Весь какой-то взъерошенный, нервный. Надо сказать, что в последнее время мы встречались редко, потому что в его темных делах я больше не участвовал. Боялся, что Валя может вконец из себя выйти. Он предлагал, и не раз, но я проявил какую-то отчаянную решимость. Тогда он ответил в том смысле, что, мол, ладно, знаю твою ведьму, по рукам и ногам тебя связала, не дает, дескать, жить, как хочется. И отстал. Выпивать с ним выпивали, но к своим комбинациям привлекать меня перестал. Так и шло.

И вдруг заявился ко мне, да, видимо, неспроста. Спросил его, зачем пожаловал.

— Дело, — говорит, — неотложное, и только ты можешь помочь.

Когда выпили, подзахмелели, достал он из своей сумки коробку, завернутую в тряпку, и говорит:

— Подержи некоторое время у себя, спрячь понадежнее.

— А что это такое?

Он махнул рукой:

— Да небольшие мои сбережения.

— А что же у себя не спрячешь?

— Нельзя. Визитеров жду.

Я, конечно, понимал, какие сбережения у Шумахина. Не иначе какую-нибудь новую „операцию“ обтяпал. Сказал ему:

— Не могу, Игнат. Сам знаешь, ситуация у меня дома какая. Вот выпили мы с тобой — велик ли грех? А придет сейчас моя половина — истерики не миновать.

Он этак с прищуром поглядел на меня да и говорит:

— Да мужик ты или кто? Спрячь куда-нибудь, и все. Через несколько дней заберу. Или уж ты совсем ручным стал?

И пошел и пошел. Махнул я рукой:

— Черт с тобой, — говорю, — давай.

А на лестнице — шаги, Валентина возвращается. Взял я сверток, сунул в сервант.

Как я и думал, приход Шумахина у Вали восторга не вызвал. Шумахина она прогнала, а на меня даже смотреть не стала. Я сижу, молчу, в дремоту потянуло. Очнулся от крика:

— Что, что это такое? Чьи это деньги?

В руках у Валентины толстая пачка денег и раскрытая коробка, которую Игнат оставил. Видимо, стала она посуду прибирать и наткнулась на сверток. Стал я ей объяснять, что к чему. Слушать не хочет. Дрожит вся:

— Опять с этими подонками связался… Стыд-то, позор-то какой! Теперь уж засудят. Кто же за тебя что-нибудь доброе скажет? Жулик, вор, пьянчуга…

Потом поникла, замолчала. Не плакала. Слез уже, видно, не было… Говорит будто сама с собой:

— Ну что же мне делать?

А я спьяну-то возьми и брякни:

— Вон, — говорю, — окно открыто, бросайся.

Опять она замолчала. Потом глухо так, тихо говорит мне:

— Уйди, прошу тебя…

И, видя, что уходить я не собираюсь, начала вроде хлопотать по хозяйству, прибираться. Делала это будто через силу. На меня и не смотрит. Решил я выйти на часок, проветриться. И она, думаю, за это время успокоится.