Сострадание (СИ)

Они грубо столкнули меня с дороги, толпа невежественных скотов.

Я шла по этой дороге уже несколько часов, и очень устала… но этих мне придется пропустить.… Сошла с дороги, встала, как на пьедестал, на островок из чахлой прошлогодней травы у самого ее края. Этот островок показался мне почти оазисом после долгой серости и пыльного однообразия пути, на котором я не встретила ни единой травинки. Поежилась. Похоже, не у меня одной этот островок вызывал интерес, ветрам он тоже пришелся по вкусу. Они обдували его со всех сторон, как будто соревнуясь меж собою, играли его травинками, как самыми удивительными игрушками, которые можно нещадно рвать, сгибать и приминать, поднимать в воздух, бросать в глаза с песком и пылью.

Сначала мимо меня прошли женщины с рюкзачками на плечах, и дети, жавшиеся своими грязными щеками и исхудавшими ручонками к не менее грязным и исхудавшим материнским ляжкам. На лицах матерей не читалось ничего, кроме злости и раздражения. Лица детей выдавали страх, тоску и неприкрытое отчаяние. Женщины с негодованием отрывали от своих ног цепляющиеся за них детские пальчики, отмахивались от хныкающих детей, как от надоедливых насекомых, прикрикивали на них, подталкивали вперед, призывая быстрее шевелить ногами. Некоторые мамаши били своих детей по голове за постоянное нытье и хныканье, другие тащили вперед за волосы, воротники.

За женщинами следовали их мужчины. Много мужчин, таких же грязных, оборванных и злых, с глазами, не выражающими ничего, кроме лютой ненависти ко всему живому и неживому в этом мире, ко всему на свете, и даже к ним самим.

После основного потока этого нищеброда, мимо меня прошествовало несколько животных, еще более грязных, чем их хозяева. Еще более грязных, изможденных и худых. Они были настолько грязными, что, казалось, обошли всю планету, все время в пути только и занимаясь тем, что вываливали себя в грязи и навозе, слой за слоем, так, чтобы корка грязи стала до невероятного толстой. Ни дать, ни взять – броня. И они были настолько худыми, что, имей хотя бы один из них, хотя бы грамм жира под тоненьким слоем иссушенной кожи, показался бы на их фоне жирным толстяком.

Это нестройное течение реки из людей и животных завершали последняя, невероятно худая корова, да парочка мужиков.

Я стояла на этом выступе дороги и невольно смотрела на это. Смотрела на последнюю корову, и почему-то знала, как ей уже досталось.

Словно в подтверждение моего знания, один из мужиков, высокий, усатый и отвратительно толстый, единственный толстяк из всего отряда, который должно быть ел за всю толпу, со всей силы ударил корову по морде. Удар получился мощный и сопровождался омерзительным хрустом.

Этот удар был настолько внезапным, настолько беспричинным, настолько безосновательным… мне показалось, что ударил он меня. Зачем ударил? Причина, если и была, то только скука… или злость, которые, с таким злорадством, выплеснул на это существо.

Я не могла оторвать взгляда с глаз коровы. Этого несчастного беспомощного существа.

Она просто стояла и смиренно терпела эту боль, совершенно не сопротивлялась ей. Словно для нее боль была чем-то неотвратимым, будто она понимала, что эту боль нужно просто пережить, перетерпеть. Наверняка она уже не раз терпела это. Я видела ее глаза, не выражающие ничего, кроме отупения этой болью. После удара из одного глаза медленно сочилась кровь. Я заметила, что эта корова была гораздо чище остальных, но все ее тело, в особенности морда, были в крови. Такая засохшая кровь. Видно было, что били её уже не раз, вымещая на ней свои что? злость? ненависть? неудовлетворение этим миром? обиду за то, что им всем несладко, все голодают и страдают?

У меня не нашлось сострадания к этим людям, таким немощным, худым и изможденным. Они не сострадали никому - ни корове, ни своим детям, ни себе. Они, как никто другой достойны своей участи… к тому, в ком нет сострадания к другим, найти в ответ как можно сострадание? Хотя нет, сострадание найти можно – сострадание к тому, как все они слепы, зашорены и как убоги. Такое сострадание к ним в себе найти смогла.

Засмотревшись на корову, я не сразу увидела нож.

Когда нож поднесли к ее шее, я чересчур отчетливо увидела его. Я понимала, что отойти не смогу, не смогу и отвернуться. Зажмуриться я тоже не смогу. Не потому, что мне кто-то не позволит, я и сама хотела бы все видеть. Не знаю почему. Я просто хотела этого. Ради этой коровы. Разделить с ней ее боль. Поддержать ее. Послать этому несчастному существу свою Любовь, пообещать ей в мыслях тысячи вещей... что осталось совсем чуть-чуть, и скоро она избавится от этой боли, от этого унизительного рабства, что она прошла сильный урок, получила колоссальный опыт, что она дивное существо, и скоро вспомнит об этом. Я бы хотела избавить ее от ее мук, но не смогла бы, никто бы не позволил. И это ее опыт. Она должна его пройти, закончить свой жизненный путь именно так.

Ей вспарывали горло, а она по-прежнему смиренно все терпела, смиренно ждала, когда же все закончится, почти не сопротивляясь и не брыкаясь.

Но все закончилось не очень быстро.

Корове достались не очень умелые палачи, которые обращались с ножом, как с чем-то, что прежде и в руках-то не держали, вот взяли сейчас его впервые в жизни - в надменной уверенности, что это же так просто… чего же тут уметь?

Корове пришлось помучиться несколько дополнительных минут, показавшихся ей и мне часами, но разве это кого-то волновало? Неумелые палачи учились убивать. Им необязательно уметь делать это быстро. В быстрой смерти ведь намного меньше бессердечной жестокости, чуть больше милосердия, что совсем не входило в их планы. Хотя любое убийство - лишь убийство, неважно, как долго оно длится.

Закончив убивать живое существо, которое еще несколько мгновений назад способно было чувствовать, жить и дышать, которое могло бы стать матерью для своего дитя, если б люди только позволили ему, которое способно было бы отдавать ему всю себя, которое, возможно, способно было наслаждаться этим миром, радоваться солнцу, зеленому лугу, траве, небу… закончив убивать, один из них повернулся ко мне, и, небрежно так взмахнув ножом, с которого в стороны полетели брызги еще теплой крови, который все еще вонял убийством, сказал, коснувшись ножом моих волос:

«Ну, надо же, какие красивые у тебя волосы. Так и сияют на солнце. Такие волосы …ммм, цвета пшеницы» И, улыбнувшись, подмигнул мне.

Я опешила. Ценитель прекрасного, видимо, не понимал, что не имеет права рассуждать о красоте. Он не имеет права, просто не может рассуждать о красоте. Он же не знает, что это такое. Он только что с заметным удовольствием убил Жизнь, только что так явно наслаждался этим, впитывал чужую боль и муку, и думает, что имеет право такое говорить? И улыбаться?

Вонючий лицемер, он думает, что так и должно быть, что он не сделал ничего плохого.

Толстяк едва не вызвал у меня приступ тошноты. Как жаль! Рвота была бы подходящим ответом на этот тонкий комплемент. Я не смогла вернуть ему его учтивость и промолчала, все ядовитые слова куда-то разом делись, испарились, сдулись… да и не нашлось бы их у меня для него… все равно.

Меня заполнила какая-то пустота. Отрешенность. Я отвернулась, пошла прочь. Дорога позади меня была свободна, и я решила не идти вперед. Ноги, такие глупые, совсем не слушались меня, подкашивались, не хотели никуда идти. Я говорила себе, я повторяла себе, что должна была это увидеть. Должна. Для себя. Для коровы. Я почти готова была дать волю слезам, когда услышала за спиной его мягкий голос, раздавшийся мне вдогонку:

«Это сон, дорогая. Конечно, это сон. Это просто страшный сон, дорогая, это просто страшный сон. Ты все забудешь, дорогая, ты все забудешь»

Я обернулась, чтобы посмотреть.

Проснулась.

Конечно, это сон.

Я не забыла этот сон.

Как тут забыть?

Такое происходит повсеместно. Везде, и всюду, и всегда.

Чужая боль для нас не так важна, важна лишь только наша собственная боль.