Последнее письмо

Владимир Шуля-Табиб

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Он заглянул в почтовый ящик. Письма не было. Как и вчера. И позавчера. И месяц

назад. И два...

Ну что ж... Значит, пора написать самому ещѐ одно. Последнее.

Налил себе рюмку бренди, не торопясь, выпил и сел за письменный стол.

“ Привет тебе, мой лучший школьный друг!

Или, может быть правильней, мой бывший... Далее по тексту.

Так точнее, хотя и жестче. Извини, но две моих профессии : врача скорой помощи

и офицера, приучили меня всегда искать наиболее точную формулировку. Даже, когда

очень не хочется. Обтекаемые формулировки часто создают иллюзию неокончательности

неприятного решения, его необязательности. Но это действительно иллюзия.

Так что, привет тебе, мой бывший лучший школьный друг!

Мой старый папа, бродя по закоулкам русского интернета, случайно вышел на

тебя. До того мы не общались более десяти лет, с тех пор, как я заехал к тебе попрощаться

перед эмиграцией. Тогда ты был успешным бизнесменом, совладельцем и директором

крупного химического завода под Москвой. А ещѐ ты был безмерно уставшим, задѐрганным мужиком. Мы же ровесники, но ты смотрелся лет на 10 старше. И настолько

же умнее, умудреннее... По крайней мере, это так выглядело. У нас обоих к тому времени

был жѐсткий жизненный опыт. Но мой был как бы неофициальный, что ли...По крайней

мере, тогда наша любимая Родина, мать еѐ в лоб, о моѐм опыте предпочитала особо не

распространяться. Хотя саму афганскую войну уже признала....

А ещѐ тебе всегда было некогда, ты всѐ время куда-то звонил, или звонили тебе, ты

спорил, давал указания, вдруг куда-то срывался, уезжал...

Поговорить нам тогда так, в общем-то, и не удалось. Потом я понял - да и не о

чѐм. Несопоставимость нашей с тобой сегодняшней жизни родилась даже не тогда.

Гораздо раньше.

Да, мы учились в одной и той же математической школе, оба занимались спортом, любили наших подруг, вместе праздновали все праздники. А потом школа закончилась, мы поступили в институты. В разные. В разных городах. Тогда, казалось, это не имеет

никакого значения.

Знаешь, из всех бредней, что нам усиленно вбивали в головы, есть одна, которую я

признаю целиком и полностью: « Человек - кузнец своего счастья!» Абсолютно точно! Но

с одним ма-а-аленьким дополнением: по наковальне он бьѐт практически вслепую. Т.е.

когда и как бить, решает он сам. А вот куда бить, и что получится в результате, знать ему, как правило, не дано. Иногда и по собственной руке ударишь. А то и по голове...

Когда я поступал в Военно-Медицинскую Академию, я знал, что иду в один из

лучших, самых престижных и знаменитых медицинских вузов в СССР. А вот того, что

всю сознательную жизнь я потом буду служить в Советской Армии... Недопонимал, скажем так. Недооценивал. Потому что, когда я поступал в Академию, на слуху были

фамилии Пирогова, Бородина, Йоффе, Орбели, Ланга и т.д., и т.п. Большинство из

профессоров были полковниками и генералами. Но, прежде всего, они были

профессорами. Это мы знали.

Но были в Академии и другие генералы. Которые, кстати, нередко решали в нашей

жизни больше, чем первые. Один из них как-то сказал: “Нам вообще-то выпускать из

Академии врачей не обязательно – этого дерьма на гражданке сколько хочешь! Нам надо

выпускать военно-медицинских командиров, которые это дерьмо, когда понадобится, смогут поставить в строй!” Этот генерал давно умер, посему не будем называть его

имени. Тем более, что после Афгана я понял, что не во всѐм он был так уж и не прав... Не

то, что бы гражданские врачи, в самом начале попавшие в Афган были и в самом деле

дерьмо, нет, они просто привыкли, что, когда в больницу попадает один тяжѐлый больной

или раненый, вся больница летит бороться за его жизнь! Они понятия не имели, что

делать, если их поступит, например, тридцать-сорок...И многочасовые мужественные

попытки спасти одного, очень тяжѐлого, губили десять раненых средней тяжести, переводили ещѐ двадцать лѐгких в тяжѐлые. И вовсе не факт, что того, одного, спасали. Т.

е., гражданская медицина - это героическая попытка спасти одного самого тяжѐлого, а

военная - организация планомерного спасения всех, кого можно. В первую очередь тех, кого легче вернуть в строй.

Короче - мы хотели быть врачами, а из нас делали офицеров медицинской службы.

И небезуспешно.

У нас , когда мы учились, были распространены дружеские сабантуйчики, под

девизом : ”Я тебе всѐ откровенно скажу. Только ты не обижайся...” И говорили всѐ подряд, жѐстко, порой - жестоко, что вообще характерно для

юности. Там, где гражданский ( подразумевается “дурачок-интеллигент”) обижается -

офицер собирает информацию, оценивает еѐ, принимает решение. Отношение к

интеллигентам давно изменилось, а вот методика принятия решения осталась на всю

жизнь. Так же, как и принцип: ”Любое, самое ошибочное решение, лучше, чем отсутствие

решения вовсе.”

Вот и попробую упорядочить то, что знаю о нас. И оценить. А вот принимать

решение , видимо, не придется.

Ибо ты его уже принял.

После моих писем и звонков ты обещал обязательно ответить. С момента

последнего из них прошло около двух месяцев...Электронная почта идѐт несколько

секунд.

Так что это письмо я пишу уже как бы себе самому.

Пока мы с тобой учились, всѐ шло по-прежнему. Или почти по-прежнему. Просто я

тогда не придавал особого значения твоим лидерским качествам. Да, я тоже в спорте

любил побеждать. Но, в отличие от меня, ты был готов лечь костьми, но быть первым! Я -

нет. Я свои кости любил, и соглашался быть вторым. Или третьим – как получится. К

тому же я всегда знал, что где-то я всѐ равно буду сильнее. Проиграю в точных науках, выиграю - в гуманитарных. Ты поступил в самый престижный институт - МФТИ, но и моя

Академия - из таких же!

Дальше начались различия. Ты рвался в науку, может быть, даже не ради этой

самой науки, а чтобы доказать всем (и прежде всего - самому себе) , что ты и здесь будешь

первым.

Я доказывать не рвался, во-первых, потому что мне к тому времени уже объяснили

доходчиво, кто попадѐт в адъюнктуру, кто – в ординатуру, а кто – в полк, в отдалѐнные

районы нашей тогда ещѐ безбрежной страны. В этом случае МФТИ и Академия

отличались, как день и ночь. Для моего ВУЗа моя неарийская фамилия была несколько

политически некорректной. Впрочем, в науку мне не очень-то и хотелось. Т.е. я, конечно, был не против стать профессором или, на худой конец, доцентом. Но ложиться костьми

ради весьма призрачной возможности... И это - посреди Ленинграда, с морем соблазнов!!!

Ну уж, увольте!

И уволили. Т.е. послали меня служить в маленькую часть в Средней Азии. А ты

остался в НИИ, в Подмосковье. И это было справедливо, не спорю, но это навсегда

развело нас по разным весовым категориям. Хотя тогда я ещѐ каждый год в отпуск

приезжал к тебе в Москву и, казалось, всѐ было по-прежнему. Мы спорили о Кортасаре и

Маркесе, слушали “Лед Зеппелин” и “Дип пѐрпл”, Высоцкого и Галича. Вот только...Для