Камень на камень

Я передвинулся со скамеечкой на другую сторону лохани, чтоб удобнее было дотягиваться до Михала.

— А помнишь, как на Иоанна Крестителя мы раз возле Блаха купались? С Иоанна Крестителя разрешалось купаться. Он в этот день реки крестит. Я-то часто и раньше купался, иногда даже в мае. Жара в тот год стояла несусветная, листья на деревьях скукоживались. Ребят, девчонок тьма-тьмущая, воды не видно. Река аж на ивы выплескивалась. Фредек Земб пригнал лошадь, мы на нее, сколько на хребте поместилось, — и н-но! вверх, вниз по реке. И на шею ей вешались, и за хвост цеплялись. Крику, визгу — светопреставленье. А ты сидел на берегу, под ракитовым кустом, и глотал слезы, потому что не умел плавать. Я тебя уговаривал, иди сюда, Михал, научишься, схватишься за конский хвост и ногами колоти что есть сил. Иди! И все тебя уговаривали. Самое лучшее — с ходу вниз головой! Сложи руки как для молитвы, вытяни вперед и прыгай! Ну, Михал! Не, ребята, кинем его, скорей научится! Давай его сюда! Давай его сюда! Ты наутек. Мы за тобой. Догнали на Махалинином поле, ты в борозде споткнулся. Вырывался, плевался, руки нам кусал. Но нас было четверо. Затащили тебя в реку, раскачали за руки, за ноги — и бултых! Нас так и окатило водой. Маши, Михал! Давай! Руками, ногами! Но ты, будто назло, не шевельнул ни рукой, ни ногой, сразу пошел ко дну. Пришлось мне за тобой нырять. Ты воды нахлебался, что и дух не мог перевести, потом на тебя еще икота напала. А отец меня дома ремнем, вроде я тебя утопить хотел. Но ведь так скорей всего можно научиться плавать. Всех так учили: за руки, за ноги — и бултых! Спасайся, не то потонешь! Меня даже с ивы бросали, откуда повыше. А как потом пригодилось. В войну понадобилось раз прыгнуть с моста. Сзади погоня, спереди засада, а другого пути не было.

Я встал, подлил из чугуна горячей воды. Поболтал рукой вокруг его ног, смешал с остывшей.

— А помнишь, перед войной ты как-то приехал в шляпе? Стал на пороге и будто заробел, что на тебе шляпа. И мы глаза вылупили — Михал и не Михал. Ты ее поскорей стянул, но отец: ну-ка надень, я погляжу. Ничего, идет тебе, только на себя мало похож. Дорого отдал? А мать: что ж ты подешевле, сынок, не взял, за эти бы деньги костюм можно купить. Воскресенье было. Отец хотел, чтобы мы по деревне прошлись, может, ксендза повстречаем, он вроде все время о тебе спрашивал. А у нас девки были на уме, что нам ксендз, да еще в такую жару, и я потащил тебя на речку. Девчонки уже стали невесты, вода в реке так и бурлила. Я разделся и сразу — бух! с головой. А ты сел на берегу под ракитовым кустом, в теньке. Подплыла к тебе Стефка Магер и ну завлекать, может, разденешься, Михась? Жара-то какая, раздевайся, залезай в воду. А груди у ней — точно речной водой опились. Идет тебе шляпа. Надолго приехал? Магеры думали, ты на ней женишься. Но счастья б она тебе не принесла. В войну спуталась тут с одним, он за мукой приезжал, и упорхнула с ним. Мужика бросила, ребенка. Михал! Михал! Иди купаться! Все девки тебя звали. Парням стало завидно. Не зовите вы его! У него, должно, чахотка! Чахоточным нельзя! Вон, видали, какую себе шляпу завел, чтоб не подумали, что деревенский. Ну прямо задница из-за куста торчит! Подскочил кто-то сзади, сорвал у тебя эту шляпу с головы и швырк в реку. Все наперегонки за ней. Один в нее воды набрал. Другой нахлобучил себе на башку и поплыл. Я к нему, хотел отобрать. Но он дальше закинул, в кучу ребят. А те давай ее теребить, вырывать друг у дружки из рук. Стефка Магер слезу пустила. Вы, свиньи! Вы, свиньи! — кричала. Ни у кого из вас никогда такой шляпы не будет! Кто-то нырнул, поднял со дна камень. Сунули этот камень в шляпу и топить. Я все же отнял ее у ребят и забросил куда подальше, вниз по реке, мол, я первый доплыву. И доплыл бы. Но Болек Куска выскочил на берег и по берегу добежал раньше меня. Схватил шляпу, побежал дальше, на мелкое место, там влез в нее ногами и давай топтать, возить по илу, по песку, по камням. Ох, измордасил я его тогда, месяц парень губы не мог сомкнуть, все будто смеялся. А рубашку с портками ножиком изрезал, ботинки закинул в воду. Прилетели они с братом Вицеком и с ихним стариком к нам в хату, так я и Вицеку приложил, и старику. А ты хоть бы что, глядел, как твою шляпу уродуют, потом встал, сказал, пошли, Шимек. Оставь им эту шляпу, пусть забавляются.

Я поднял его из лохани, вытер. Одевать не во что было, накинул пока рядно. Где смог, завязал, где булавками сколол. Хорошо, нашлись в ящичке швейной машины три английские булавки.

— Теперь я тебя постригу, побрею.

Оказалось, что я сноровки не потерял. Могу стричь, брить, как в прежние времена. Хотя, наверное, мало кто помнил, что я когда-то стриг, брил. Может, только кто-нибудь из стариков. Но старики поумирали почти все. Молодые стали старые. А за ними и те, кто помоложе, готовились старыми стать. Вроде недавно молодой был, а глядишь, в волосах седина пробивается, лбы округлились, под глазами мешки, на физиономиях борозды, рытвины. Правда, когда рядом живешь, особо не замечаешь, как старость без удержу подминает людей. Кажется, старики откуда-то приходят в деревню, а молодые уходят и возвращаются уже стариками. И только иногда подивишься, что это те же самые люди. Но, пожалуй, те самые.

Мне пришлось задом опереться о стол, иначе бы не устоять. Волосы у Михала были жесткие, густые, от матери, как и у меня. У Антека со Сташеком волосы отцовские, Сташек почти совсем облысел, да и у Антека проплешины светились, как в дырявой стрехе. Я остриг Михала под бобрик, а то вши прямо кишели. Потом вымыл ему голову.

— Ну а теперь поедим.

Я принес из больницы полпачки чаю, немного сахару, полбуханки хлеба, кусочек сыра, две котлеты. Все это мне санитарка Ядзя на прощанье дала. Вышла за мной в коридор, когда я к ней заглянул, чтобы сказать до свиданья.

— Возьмите. — И сунула мне сверток. — Не бежать же сразу в магазин. А поесть надо, как домой вернетесь.

Мне стало неловко, о доме я ей мало чего рассказывал, и неправду в основном, кто ж говорит правду женщине или покойнику. Хотел даже сказать, что меня наверняка с обедом будут ждать. Мол, я предупреждал, что возвращаюсь. Но чего-чего, а что у меня никого нет, Ядзя знала, кому же было ждать? Да и не позволила она мне долго отнекиваться.

— Берите, берите. Ешьте на здоровье. — Я хотел поцеловать ей руку, но она и левую, и правую спрятала за спину. — Да вы что, санитаркины руки целовать! Лучше навестите нас как-нибудь, если на ярмарку приедете, или так, при случае. Весело с вами было. Иной раз обсмеешься. А то всё помирают да помирают.

Я даже про Михала ей ничего не рассказывал. Говорил только, что у меня три брата и все трое городские. Антека со Сташеком она, правда, видела, когда они приезжали меня навестить, примерно через неделю после того, как я попал в больницу. Не представляю, откуда узнали, я их не извещал. Одеты — заглядишься. Костюмы, рубашки, галстуки, шик-блеск. Даже приятно было, что у меня такие братья. Но через час я уже был сыт по горло, хотя мы не виделись года два. Не успели спросить, одну ногу мне переехало или обе и долго ли буду лежать, а уже начали потихоньку меня отчитывать, что я сам виноват. Вместо того чтобы рожь да пшеницу сеять, надо было сад разбить, пасеку завести или заняться разведением скота, как они мне советовали не раз. Не пришлось бы от дождя убегать и хлеб в воскресенье свозить. В воскресенье отдыхать положено. С женой, с детьми сидеть дома. Или, если погожий денек, в машину — и в лес, на реку. Но я все думал, вечно буду молодой. Эта нет, та нет, ну и получил свое. К счастью, вошла Ядзя, и я ее с ними познакомил, это мои братья, Антек, Сташек, а это панна Ядзя, санитарка.

— О, пан Шимек у нас молодец, — сказала она, словно почувствовала, что они меня ругают. — Натерпится, как мало кто, а словом не пожалуется. И пошутить любит.

Только тогда они угомонились. Хотя Сташек, видать, не выговорился, потому что, когда Ядзя ушла, сказал:

— На ней вон женись. В больнице привыкла работать — и в поле была бы подмога.