Люди песков (сборник)

— Тайхар…

— Ну, имя у тебя не очень… Перемудрили твои родители. Они, конечно, хотели как лучше, от сглаза хотели уберечь. А ты вон какой красивый вырос, не подходит тебе это имя. Только все равно стесняться не надо. Меня тоже нарекли не больно-то — Италмаз [32]. А я как стал паспорт получать, взял да и отбросил две буквы. Имя-то какое получилось — Алмаз!..

Я невольно улыбнулся. Он тоже ответил мне улыбкой. Я ждал, медлил. Мне хотелось потолковать с солдатом, расспросить, как там, на фронте. Но Арча-ага позвал меня — пора было трогаться в путь.

Мы ехали той же тропкой, по которой вчера утром въезжали в этот незнакомый аул. Но тогда ишаки шли налегке и, чувствуя приближение жилья, бежали резво, то и дело стараясь обогнать друг друга. Сейчас, основательно нагруженные, они были совсем не так веселы.

Зато у меня настроение было намного лучше вчерашнего. Я вел корову! Вез хлеб! Конечно, мамин браслет хороший, очень хороший, и мама его любила, ко ведь браслет всего-навсего украшение. А корова!.. Корова, которая месяца через полтора отелится, — это для нашей семьи — жизнь! Да и мешок джугары не пустяк. Без украшения прожить можно, попробуй без еды проживи!..

Солнце, медленно поднимаясь, мало-помалу приближалось к нам. Небо было чистое, ни облачка, и все равно солнечным лучам не удавалось согреть воздух. Мне даже казалось, что мороз все время крепчает. Мы двигались медленно: впереди, один за другим, вышагивали ишаки, за ними плелась корова, а мы трое молча шли сзади, замыкая караван.

— Пальван-ага! — прервала молчание тетя Мяхек. — Как думаете, когда дома будем?

— Как ишаки пойдут, — не оборачиваясь ответил Арча-ага. — Хорошо бы подгадать к темноте.

— Почему? — удивилась тетя Мяхек.

Старик резко обернулся.

— Да потому, что стыдно! Стыдно, Мяхек! Когда жили в песках, аргыш не был для нас позором. Ездили и в Теджен, и в Ашхабад. Потому что пески, не будешь на них пшеницу выращивать! Но когда живешь в пойме такой реки!.. Жить на Амударье и ездить в аргыш — выпрашивать у людей хлеб!.. Аргыш!.. Одно название, что ар-гыш! Уж если отправляешься за зерном, пусть все будет как должно! Впереди шагает вожак с колокольцем на шее, за ним тянется цепочка верблюдов, а ты идешь и слушаешь, как позвякивает колокольчик, как то и дело взревывают самцы… Подъехал к балочке, снял вьюки, пустил верблюдов пастись, а сам выглядел саксаул покрепче, такой, что на каждой ветке хоть тушу баранью вешай! — расстелил кошму, бросил подушечку, накинул на плечи тулуп, в тунче щепоть чая — девяносто пятого номера — и наслаждайся жизнью!.. Это аргыш. А мы? Тащимся за полудохлыми ишаками! Арча-пальван возвращается из аргыша на ишаке!.. Судьба!.. Никуда, видно, от нее не денешься! Вот ты говоришь, не сетуй, Арча-ага. Да я не сетую, я ругаю себя, Мяхек! Иметь в руках землю, воду и не прокормиться!.. Колхозное поле само собой; пшеница, хлопок — это отдай, это для фронта, а вот приусадебный участок!.. Его для того тебе и дают, чтоб с него кормиться!.. Нет, я решил. Приеду, ставлю на огороде шалаш, и вся моя надежда на землю. И жить там буду, на огороде. Чай сам как-нибудь вскипятить сумею. Время еще есть — дней у бога хватает, — одолею к весне клочок земли!

— Кто ж говорит, не одолеешь? — отозвалась тетя Мяхек. — Одолеешь, дал бы господь здоровья…

— И вы не бездельничайте! — строго сказал Арча-ага. — Что везешь, на это не больно надейся, надейся на кетмень с лопатой! И медлить нельзя. Зима на вторую половину перевалила, а надо и расчистить, и промыть землю, и вскопать…

— Я гляжу, аргыш тебе на пользу, Арча-ага! — тетя Мяхек улыбнулась. — Вон какой идешь, будто годков убавилось. Не доведись вот так-то зерно добывать, может, и не было б в тебе такой горячности. А все война… — Война войной, а после войны тоже без хлеба не проживешь! — Арча-ага снял с плеча палку, которой погонял ишаков, и пошел, опираясь на нее как на посох. — Воинов наших кормят те, кто здесь: женщины, ловушки, старики со старухами, мальчишки — молоко материно на губах не обсохло. И солдат кормят, и оружие куют для фронта. Кто на фронте, кто не на фронте — все стали как одно тело. А телу — сама понимаешь — и руки нужны, и ноги, и уши, и глаза, и язык, и зубы — все должно быть на месте, где чему природой назначено. Ох, судьба, и как ты это устроила?.. Взяла и переплела все между собой!..

— Пальван-ага! — тетя Мяхек снова улыбнулась. — Уж очень вы занятно рассказываете. Вам бы с докладами выступать.

— Нет, Мяхек, я чабан. Большой отаре не рожок нужен — дудеть, а хорошие пастбища. Если все будем доклады докладывать, дело кто будет делать?

Тропинка, по которой мы брели, то вплотную прижималась к полям, то снова сворачивала в пески. Мы шли медленно, но без остановок, и, когда ближе к полудню нам повстречались какие-то люди, Арча-ага решил, что это наши односельчане.

— Тоже, видно, в аргыш собрались.

Ехавшие нам навстречу люди и впрямь оказались из нашего аула, только непохоже было, чтоб собрались они в аргыш: ехал Халлы-ага всем семейством, на ишаков навьючены были кибитки и разный домашний скарб.

Халлы-ага шагал впереди, ведя в поводу единственного верблюда, на верблюде сидели ребятишки.

— Куда это вы путь держите? — спросил Арча-ага, сразу все поняв.

— К Теджену хотим податься, — ответил Халлы-ага, отводя глаза, и тронул короткую бороденку.

— Переехать решил?

— Да.

— У тебя что — голова с места съехала? — Арча-ага кивнул на дрожащих от холода детишек.

— Вот пока она еще на месте, и решил перебраться. Как-нибудь с божьей помощью дотянем.

— Ну дотянешь ты до Теджена. А в Теджене у тебя что? Кибитка, заваленная зерном?

— Чего нет, того нет…

— Так что ж ты делаешь? Или пословицу забыл: два раза перекочевать — лучше пусть раз о грабят! Да будь у тебя все благополучно, ты ж только к весне доберешься! Как ты детишек убережешь? Где у тебя припасы на полтора месяца?

— Верблюда продам…

Арча-ага сокрушенно покачал головой.

— Чем полтора месяца плестись неведомо куда, лучше б ты это время лопатой поработал! К севу, глядишь, и управился бы. Подумай, Халлы. Подумай, пока не поздно.

— Нет, пальван, я в эту затею не верю. Не прижиться нам на чужой земле.

— Ну тогда все! — Арча-ага понял, что ему не убедить соседа. — Бог в помощь! Ребятишек вот только жалко.

Короткий зимний день подходил к концу, когда мы остановились на привал в зарослях тальника. Вернее, не мы, ишаки остановились, а нам пришлось последовать их примеру. Собрали сушняк, развели костер…

— Среди деревьев тоже есть никчемушные, — заговорил Арча-ага, устраиваясь на разложенных по земле ветках. — Пустышки. Тальник часто такой бывает. Возьмешь ветку, а она как тростниковая веревка, что полгода пролежала на солнце, — в руках крошится. Какой от таких дров жар? Вспыхнули — и нет их. В этих краях лучшие дрова из тутовника. Крепкое дерево. Стойкое.

— Это верно, — согласилась тетя Мяхек. — Огонь от тутовника жаркий. Только уж очень искры, так и сыплются во все стороны! Чуть недосмотрел, одежду прожжет. Но зато уж горит!..

— Потому и говорю: стойкое дерево! Мужественное! Суждено тебе сгореть, так гори, чтоб чертям тошно!..

Тетя Мяхек, не любившая никому перечить, умолкла. Заговорила о другом.

— Где-то сейчас наша Дурли? — задумчиво спросила она.

Старик помолчал, потом сказал, улыбнувшись:

— Я думаю, эта парочка — парень беспечный и молодуха — сами не знают, где они… Не до того им сейчас. Я и то дивился, с чего это Дурли надумала ехать, У нее вроде и хлеба в достатке, и каурмы запасено. Видно, суждено ей, а от судьбы не уйдешь…

— Может, оно и так, пальван-ага, все бывает… — тетя Мяхек вздохнула. — А все-таки нехорошо на людей думать. Дурли, конечно, с мужем не ладила, как поженились, сразу у них все наперекосяк, а так-то она женщина скромная. Да и Аман ее парень складный, характером тихий, может, вернется с фронта, наладится дело…