Люди песков (сборник)

Вечером в дом, где мы остановились, начали собираться женщины — весть о том, что за корову и пуд джугары куплен бесценный золотой браслет, быстро распространилась по селу. Расторговались мы скоро, я считал, что нам повезло. Старичок выменял у Арчи-ага красивый, расшитый по краям овчинный тулуп. Трудно было удержаться от смеха, когда щупленький старикашка надел тулуп, сшитый на богатыря.

— Тебе и одного рукава за глаза хватит! — беззлобно шутил Арча-ага; с тех пор как старичок рассказал ему про огород, наш пальван заметно благоволил к нему. — Об одном тебя прошу, ровесник: не уродуй вещь, не пытайся перекроить по себе, сделай это из уважения к портному. Укрывайтесь им — на всю семью хватит! Он, этот тулуп, в добрые времена сшит. А я не носил, накинул разок-другой на плечи, а то все лежит… Пускай и у тебя полежит. Вот ведь как: и у вещей, оказывается, своя судьба. Тулуп Арчи-пальвана пошел в обмен на зерно! Ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь…

— Ровесник! — сказал старичок, снизу вверх поглядывая на Арчу-ага. — Если уж очень жалко, возьми. Зерно я и так дам, в долг. Мне он и впрямь ни к чему. Забирай, я от чистого сердца!

— Нет уж, судьба, — значит, судьба! Пользуйся на здоровье! А на добром слове спасибо!

Еще до темноты мы, даже не выходя из дома, пристроили весь свой товар. На ночь старичок увел Арчу-ага к себе, а мы с тетей Мяхек остались.

Я долго не мог заснуть, не привык спать в чужом доме. Вроде бы совсем задремлешь, а глаза вдруг опять открытые…

Потолковав о детях, о трудностях военного времени, женщины улеглись. В комнате стало тихо. На улице разом заревели ишаки, — значит, время к полуночи. В маленькие окошки мазанки чуть пробивался неясный свет луны. То тут, то там завывали голодные шакалы — они теперь не таясь наведывались по ночам в аулы, тревожа курятники, и, слыша их, начинали не ко времени орать петухи. Вот и у нас прокукарекал петух. Зашуршал тростник, сложенный у стены. Взревел ишак… Тетя Мяхек кашлянула.

— У тебя курятник-то хорошо закрыт? Уж больно шакалы воют!..

— Хорошо, хорошо…

Вдруг где-то рядом, мне показалось — над самым ухом, пронзительно взвыл шакал. Я вздрогнул и совсем проснулся. Тетя Мяхек вылезла из-под одеяла и приподнялась, опершись на локоть.

— Господи, да что ж это такое?

— Да я же сказала, — сонным голосом отозвалась хозяйка, — курятник заперт. Это шакал в капкан угодил. Спите себе.

— Шакал? — ужаснулась тетя Мяхек. — Что ж, он всю ночь так и будет выть?

— А пусть воет!.. Другие лучше не полезут. Спите, чего вы?

— Да ведь сердце разрывается! Уж больно воет жалостно…

— Не хватало еще шакалов жалеть!..

— Так-то оно так…

— Может, пойду прикончу? А?

— Сама? Да еще ночью? И как ты можешь?!

— Запросто, — хозяйка зевнула. — Шакал что? Я, если надо, и с двуногим вором справлюсь! Голодными детей не оставлю!

— Да-а… — неопределенно протянула тетя Мяхек, наверное подумав о браслете.

— Так уж я, видно, сделана, — сказала хозяйка, и я почувствовал, что она довольно улыбнулась. — Без нужды трепыхаться не стану. Сейчас главное дело — разум не терять. Соображение. Вот ты небось осуждаешь меня — корову у детей отняла, а я с понимающими людьми толковала: браслет трех коров стоит!.. Чего отказываться, когда в руки идет?.. Ныть да причитать — толку мало.

— Да-а… — опять неопределенно протянула тетя Мяхек. — А вот наш старик совсем стал плохой. Про что речь ни заведи, сразу на судьбу сетует…

— Вы про того, что с вами приехал?

— Да.

— А не скажешь. Такой вроде видный мужчина…

— Какой уж он теперь видный! Вот был — это да! На всю округу первый борец. Он еще потому впал в уныние, что сын у него неудачный, избаловал с детства…

Дальше я не слышал, заснул. Сколько проспал, не знаю, разбудил меня шум во дворе. Ребятишки со всей улицы собрались возле капкана и с интересом смотрели, как дергается шакал. Капкан был огромный — длинный крючок с цепью весил не меньше полпуда, — наверное, для волка или еще какого зверя крупней. У нас до того, как мы переехали на берег Амударьи, тоже ставили капканы. Только маленькие — на зайцев. У отца было четыре капкана, он был охотником, мой отец. Зимой, уезжая на несколько дней в пески, он брал с собой беркута, а когда возвращался, с огромных вязанок саксаула, навююченных на верблюда, свисали лисьи шкуры, а торба, притороченная к седлу, набита была скрюченными зайцами.

Как-то раз весной — мне было лет восемь — отец взял меня посмотреть капканы, поставленные недалеко от аула. Я еле поспевал за отцом, мне приходилось почти бежать, но я молчал — очень уж мне хотелось увидеть попавшего в капкан зайца.

В первых двух капканах было пусто. Отец снял их и перекинул через плечо. На месте третьего оказалась большая неровная вмятина.

— Попался! — радостно закричал я. Но отец покачал головой. — Что, папа? Что случилось?

Отец молча взял меня за руку и подвел к капкану, валявшемуся шагах в десяти отсюда. В капкане зажата была заячья лапа. На песке, усеянном клочьями пуха, темнели пятна крови.

— Лиса слопала! — сказал отец.

Я готов был разреветься.

— А ты на нее поставь капкан! Пускай сама попадется!

— Лису в капкан не заманишь, — отец улыбнулся и положил мне руку на плечо. — Она хитрющая, лиса, не полезет куда не надо.

— Тайхар! — позвала меня тетя Мяхек, сразу оторвав от воспоминаний.

— Тайхар! — воскликнул один из мальчишек, толпившихся вокруг шакала. — Его Тайхаром [31] зовут!.. Ишак! Ишачонок!

Я сделал страшные глаза и показал задире кулак. Но другие уже подхватили:

— Ишак!..

— Ишачок!..

— Ишачонок!..

Я охватил валявшуюся рядом палку. Мальчишки ринулись врассыпную. Сразу осмелев, я кинулся догонять того, кто первый начал дразниться. Бегу за ним и ору, так ору, что самому страшно.

— Ма-а-а-ма!.. Убьет!..

Из ближайшей мазанки выскочила женщина, за ней — мужчина в наброшенной на плечи шинели. Видя, что силы неравные, я остановился и швырнул палку. Мальчишка увернулся от нее и спрятался за мать.

Просто взять и уйти я не мог — все во мне клокотало. Я стоял набычившись и сопел, поглядывая на них троих. Кажется, взрослые были удивлены, что я не тороплюсь убраться восвояси. Женщина сердито поглядывала на меня и что-то говорила, то наклоняясь к сыну, то поворачиваясь к мужчине и показывая на меня глазами. Почувствовав, что защита надежная, мальчишка заорал:

— Ишачок! Ишак!

— Щенок! — крикнул я. — Трусливый пес!..

Мужчина шагнул ко мне. Я решил стоять насмерть и молча смотрел, как он подходит, как блестят пуговицы шинели. Лицо у него было странное: то мне казалось, солдат сердится, то губы его под пышными усами раздвигались в чуть заметной улыбке.

Солдат подошел ко мне и сказал:

— И где ж твое "здравствуйте"?

— Здравствуйте! — пробормотал я себе под нос.

Он чуть заметно кивнул в ответ.

— Откуда же ты такой явился?

Я объяснил, откуда мы, зачем приехали.

Усатый ничего не сказал, задумался, опустив голову. Порыв холодного ветра откинул вдруг полы шинели, и я увидел, что у него нет рук… Торчали перебинтованные запястья, а кистей не было совсем. Первое, что мелькнуло у меня в голове: "Он не может побить меня!" Только теперь мне стало страшно. Безрукий, словно застыдившись, сунул культи в карманы. Но стыдно-то было не ему — мне. Особенно за то, что я не поздоровался, когда он, солдат, фронтовик, подошел ко мне.

— Ты смелый парень, — сказал солдат, поняв, видимо, что творится у меня в душе. — Мне это нравится. Если кто-нибудь пристает, обязательно надо дать сдачи. Да как следует, чтоб неповадно было. А вот палку кидать… Ты посмотри, какая палка. А если б она угодила в голову? Убить бы мог. И потом, он же вдвое меньше тебя, ты-то вон — мне выше плеча, можно сказать, взрослый парень. Бить того, кто намного слабее? — Он покачал головой. — Задирается, дай тумака, а лучше скажи его матери. Ему стыдно будет, придется просить прощения. Тебя как зовут?