На тротуаре

Этот Тони и сделал табличку для медпункта. Все убранство кабинета состояло из белого топчана, шкафа с лекарствами и умывальника. Дверь справа вела в комнату Евгения. Вот и весь домик. На покатой крыше вертелся на ветру деревянный петух. Иногда снег на крыше смерзался так, что нависал над окном, у которого стоял письменный стол Евгения. Хотя другое окно было на том же уровне, но дом стоял на склоне и оно приходилось почти вровень с землей. Летом под этим окном разрасталась трава и создавалось впечатление, что она посеяна в ящиках, стоящих на карнизе.

Он любил спать с открытым окном. Дом стоял в самом лесу, где пестрели целые поляны дикой герани. А как хорошо было зимой! Хоть снег и запорашивал даже одеяло.

…Зима… Круглая печурка. Он привык перед уходом класть в нее дрова. А вернувшись, приятно было чиркнуть спичкой и потом смотреть на пляшущий огонь. Отовсюду несет холодом — от стен, от потолка, от разукрашенных морозным узором окон. А от печки пышет жаром. В комнате в одно и то же время и тепло и холодно.

У него было и радио. Единственная связь с миром. Маленький, изящный приемник стоял у самой кровати. Ночью шкала светилась и принимала целый мир. Однажды он остался один в целой Брезовице. Это было под Новый год. Все разъехались — кто по делам, кто в отпуск. Даже Цветан, тогдашний сторож, исчез куда-то. Все время шел снег. Сосны склонялись под его тяжестью. Была необыкновенно тихая ночь, на десятки километров вокруг — ни души. Из окна видны были только черные верхушки сосен. Он затопил печурку. По радио передавали новогодние песни. Где-то провозглашали тосты и танцевали. А за окном падал и падал снег, и сосны тонули в нем. Хоть бы она пришла взглянуть на снег, на эти бесконечные поляны, усеянные обломками скал, на деревья, на его комнатку. Стоять бы молча у огня или где-нибудь в сторонке, даже не видя ее, пусть и она ничего не говорит, лишь бы была рядом. О большем он и не мечтал — слышать бы только ее шаги. Слышать, как она закрывает дверь, как подходит к окну. Магда. Такая же, как всегда. В плотно облегающем зеленом свитере и широкой юбке.

Через десять дней, когда кто-то приехал из города и привез почту, Евгений получил только поздравительную открытку от родителей. Он мог бы перебраться в город, мог даже уехать в Софию. Отказался. Нечем было похвастать перед людьми. Было что скрывать от них.

На складах по-прежнему была грязь. Но не в этом заключалась самая большая беда. В первые же месяцы, еще осенью, Евгений стал подозревать, что Маринов крадет. Было нетрудно догадаться, как завхоз это делает. Выписывает на складе десять килограммов сахара, а в котел кладет шесть. Когда приходилось класть семь, он чувствовал себя ограбленным и недовольно косился на шахтеров, которые ели его сахар. А они не обращали на него внимания. Усталые, неразговорчивые, они спокойно стояли у окошка раздаточной. Угольная пыль на их лицах смешалась с потом, светлыми остались одни только белки глаз. Иногда обед был приготовлен кое-как, но они не сердились: что ж, и повар такой же рабочий человек… С каждым может случиться… И медленно, сосредоточенно очищали тарелки. А покончив с обедом, они, откинувшись на спинки стульев, смотрели на синеющие вдали светлые вершины. Одному там виделся ребенок, другому жена или маленький домик в далеком краю. Отдохнув, уходили. Сами стирали, сами чинили одежду.

Время от времени заходили они в контору. Они не ломали голову над расчетами. Забирали деньги, словно то была горсть орехов, и рассовывали по карманам. Маринов старался нажиться на каждой мелочи. Продавал им конверты, его карманы были набиты часами, чулками. Старался ничего не упустить. Он мучился из-за каждого лева, который не попадал к нему в карман. Был готов заграбастать весь мир! А потом посиживал бы на камне, держа мир в своих руках.

Каждый день ровно в пять Маринов показывался внизу на поляне. Шел не торопясь, тяжело поднимался по каменным ступеням и входил в комнату Евгения. Молча протягивал ведомость. Он мог молчать часами, а для Евгения каждый миг был пыткой. Надо было подписать ведомость, удостоверить, что взятые на складе продукты годны к употреблению и что он присутствовал при взвешивании, А он ни разу не был при этом. Если он спрашивал, всегда оказывалось то слишком поздно, то слишком рано. Маринов говорил, что обязательно позовет его в следующий раз, но не звал. Потом приносил ведомость и стоял над душой. Евгений торопливо ставил свою подпись. Так же торопливо он рассчитывался с официантами, когда те подавали счет. Всегда ему было неловко на них смотреть.

После ухода Маринова Евгений чувствовал облегчение. Закрывал дверь и говорил себе, что Маринов, может, вовсе и не ворует или, может, завтра он не придет. И это было единственное, на что Евгений мог надеяться. Он шел в столовую. Куда ни посмотришь — все чужие. Разглядывают и оценивают. Он снова стал держаться так же, как в Софии в присутствии родственников, которые в любой момент могли крикнуть: «Стой! Не так!..» Но сколько бы те ни качали головами, они все же были его близкими. Здесь же все казались чужими и здесь ничего не простили бы ему. Он стал осторожен. Что бы ни делал — всегда ждал, что за спиной вот-вот раздастся окрик. Был медлителен, обдумывал каждый шаг… но и тут не мог выдержать до конца… Он внимательно осматривал больных, приходил к каким-то выводам и опять возвращался к начальным симптомам. Хотел себя обезопасить, быть абсолютно гарантированным. Обдумывал. Оценивал все возможности, принимал какое-то решение и… начинал все сначала. Проверить еще раз. Быть полностью защищенным от окрика: «Стой!.. Ничего путного не выйдет из этого ребенка!»

Проверял один раз, другой, третий и вдруг замечал, что прошло уже много времени, а он еще ничего не сделал. И тогда он начинал дорожить каждой минутой. Не задумываясь, рубил с плеча. Говорил все, что приходило на ум, и делал ошибки. Чтобы не нести ни малейшей ответственности, отсылал совсем здоровых людей в городскую больницу. Никого не оставлял у себя.

Как-то, проходя мимо столовой, он увидел в группе шахтеров одного, которого накануне отослал в больницу. Вот уж никак не ожидал он встретить его в Брезовице.

— Что вы здесь делаете? Почему не пошли в больницу?

— Я ходил.

— Что же вам там сказали?.. Что прописали?

— Прописали выпить ложку касторки.

Шахтеры захохотали. Смеялись, широко раскрывая рты и глядя Евгению прямо в глаза.

В другой раз на поляне кто-то с ним заговорил, и он не успел ускользнуть к себе в комнату. Именно тогда из лесу показались крестьяне. На телеге они везли ребенка. Остановились. Старый крестьянин вышел вперед. Спросил, где тут доктор. Он молчал. Правда, это длилось только мгновение. Шахтеры указали на него, и он вышел вперед:

— Это я… Что случилось?..

При таком положении вещей не мог он явиться к Маринову и сказать: «Пойдем… Я хочу проверить продукты». Не мог и потому молчал. Старался поскорее выбраться из столовой и уйти к себе.

Но надо было что-то делать, и поэтому он часто заходил на кухню. Там несколько раз сталкивался с Мариновым.

— Добрый день, — говорил Евгений. Тот отвечал сквозь зубы, не глядя в лицо. Не нравилось ему, когда вмешивались в его дела…

Кажется, все это происходило в сентябре или октябре. А появился он в Брезовице четвертого августа пятьдесят пятого года.

— В чем дело, доктор? — спросил его Маринов, когда Евгений заглянул на склад.

— Ничего… Пришел вот посмотреть.

— Смотри! Работают люди…

Через несколько дней Маринов застал его на кухне.

— Опять ты тут, доктор.

Евгений зашел в кладовую, где хранились продукты.

— Здесь кладовая, доктор, — сказал Маринов и захлопнул дверь перед самым его носом. — Кладовка для продуктов.

Потом встал у двери и больше ничего не сказал. Евгению пришлось отступить. И он отступил, а на кухне за его спиной пересмеивались две женщины, нагнувшись над сковородами с картошкой.

Маринов даже не шевельнулся, стоял, как каменное изваяние. Он вообще ни с кем не считался. По его мнению, на свете было всегда два стоящих человека. Один — бывший генерал, у которого лет двадцать назад он служил фельдфебелем. Другой, которого тоже можно признать человеком, — некий подполковник, в прошлом начальник полицейского управления в Кавалле. С его семьей Мэринов был в дружеских отношениях и обменивался «визитами».