Немецкий экспрессионизм (сборник)

С помощью топографического указателя улиц я собираюсь серьезно подготовиться к экзамену на извозчика. Или еще лучше: не вступить ли мне в сообщество изобретателей? Что же я изобрел? Да я могу запатентовать - в качестве мухоловки - свою чернильницу! Я тотчас сообщил домовладельцу об изменении моего гражданского состояния. Тот посмотрел на меня заспанно и неуверенно, после получения должной мзды за позднее возвращение даже пожелал мне "Спокойной ночи!" и, шаркая шлепанцами, поплелся к своей кровати. На челе этого мыслителя было, однако, начертано: "Да что вы о себе возомнили? Вам бы не мешало проспаться!"… Изобретатель? Сие не исключает, что, быть может, уже завтра я облачусь в наряд кучера или торгующего цветной капустой словака, дабы свести знакомство с женой какого-нибудь уборщика подземных каналов и подвергнуть испытанию ее супружескую верность… Впрочем, нет, этого я делать не стану, я больше не чувствую в себе достаточных сил. Под скептическим взглядом домовладельца вся моя энергия испарилась. И когда в свете оплывающего свечного огарка я прочитал на визитной карточке, украшающей дверь моего апартамента с отдельным входом, что-де являюсь "Господином Карлом Тубучем", я, совершенно этим уничтоженный, только и смог тихо выдохнуть: "Неужто опять!…"

Часто ночью я внезапно вскакиваю с постели. Что такое? Ничего, ничего! Неужели никто так и не захочет ко мне вломиться? А я ведь все заранее рассчитал. О, я не хотел бы оказаться на месте этого грабителя. Не говоря уж о том, что (за исключением денщика Филиппа да еще, пожалуй, указателя улиц) взять с меня совершенно нечего, я честно и откровенно признаю: хоть я и не знаком ни в малейшей степени с бедолагой, о котором идет речь, однако предполагаю, что покушение на мое жилище для него закончится смертью. Перочинный нож, обнаженный и готовый к убийству, лежит на ночном столике. Под столиком же бодрствует денщик Филипп, готовый к броску… Неужели никто так и не заберется ко мне… Я жажду встречи с убийцей.

Ах, если бы меня, по крайней мере, мучила зубная боль! Тогда я мог бы три раза подряд сказать "абракадабра"; священное слово "цып-цып", должно быть, тоже оказывает магическое действие…

1. "У трех коней" - известная венская гостиница с увеселениями.

2. Денщик - приспособление для снятия сапог, обычно в виде массивного бронзового жука-рогача.

Но даже если и после этого моя зубная боль не утихла бы, я ни за что не пошел бы к зубному врачу - нет, я бы стал холить и лелеять свою боль, не позволяя ей угаснуть, пробуждая ее снова и снова. Ведь это было бы хоть какое-то ощущение! Но, на беду, здоровье у меня железное.

Ну хоть бы какое горе вонзило в меня свои когти!… Только у других, у соседей, есть это малоценимое счастье. Здесь, в доме, живет одна состоятельная супружеская пара, оба неплохо зарабатывают: она - продавщица в большом магазине модных товаров, он - старший почтовый инспектор; у них только один ребенок, и они ни в чем себе не отказывают. Недавно у инспектора умер папаша, уже двадцать лет живший с ним вместе. Дело случилось в праздничные дни, и, следовательно, время их не поджимало. Но эти нелюди назначают погребение на утро, поднимаются ни свет ни заря - только ради того, чтобы к половине восьмого успеть доехать до центрального кладбища на трамвае, за шесть крейцеров!

Если бы у меня умер кто-то и имелась бы причина о нем скорбеть, я раскошелился бы по меньшей мере на фиакр. Вот такие дела: у людей, которые не желают скорбеть, умирают родственники… У меня же… Мне не дано пережить ничего подобного; я, так сказать, - человек, опирающийся на пустоту…

Шестеро ребятишек, мирно жуя хлеб, сидят кружком вокруг дорожного рабочего, старательно укладывающего булыжники - три справа, три слева, - и с изумлением наблюдают за его работой; я бы тоже охотно присел рядом с ними, хотя бы для того, чтобы насладиться удивлением и смущением милого уличного труженика. Невозможно! При нынешнем состоянии медицинской науки моя скромная радость уж конечно бы омрачилась краткосрочным интернированием в соответствующее заведение…

Обедаю я ежедневно в ближайшей колбасной. Там всегда можно видеть одни и те же, словно вытесанные из дерева лица: загнанные приказчики с сигаретой во рту; спешащие модистки, у которых даже нет времени уронить носовой платок, когда в этом возникает нужда… бедные пожилые люди, странствующие или приезжие, - у каждого из них найдется часть тела, которую стоило бы показать врачу… Почти все посетители уже меня знают… Даже горбатый мелочный торговец, который, суетливо лавируя между столиками, предлагает направо и налево коробки спичек, карандаши, запонки, почтовую бумагу и подтяжки. Как уже сказано, здешний народ меня знает; но придет ли, наконец, хоть кому-то из этой компании в голову спросить, почему я ем в красных лайковых перчатках? А ем я в перчатках только ради того, чтобы меня об этом спросили и я мог ответить: "Я имею обыкновение в рассеянности обкусывать ногти; так вот, чтобы этого не происходило, чтобы они спокойно росли и достигли полного совершенства, я и ношу перчатки…" Напрасно купил я эти лайковые перчатки. Посетители колбасной считают меня то ли слишком сумасшедшим, то ли слишком утонченным, и на такой вопрос не отваживаются… Никто не станет выведывать мою подноготную, даже Текла - бледная, с черными кудряшками официантка, каждодневно спрашивающая, не желаю ли я к колбаскам огурцов, горчицы или хрена… Даже Текла, которой я всегда пододвигаю три крейцера, не облегчит мне душу этим напрашивающимся вопросом - хотя уж ей-то, казалось бы, сам Бог велел…

Боюсь, что для меня это плохо кончится. Я соскальзываю во все более двусмысленные сферы. Конечно, люди, благословенные даром моральной нечистоплотности, - все эти преступники, начиная с великого каннибала Наполеона и кончая маленьким мальчиком, который стащил сливу и, преследуемый сынишкой бакалейщика, кричит "Мама!", но для верности еще и сует добычу в рот, - все эти существа по праву находятся под покровительством природы: чаще всего они защищены нехваткой совести и исключающей всякое раскаяние забывчивостью; достойные восхищения индустриальные акулы с такими качествами, которые дураки, далекие от теории Дарвина, называют материализмом нашего времени, сиречь американизмом, - они тоже морально оправданы: точно так же, как оправдано поедание говядины и существование охотников покататься на верблюдах, при наличии верблюдов как таковых. А вот что никак нельзя оправдать - это когда ты крадешь у других драгоценное время и причиняешь им зло безо всякой для себя выгоды. Я же со скуки, чтобы потолкаться среди людей да познакомиться с ними, частенько поднимался к предпринимателям или домохозяевам, которые публиковали объявления о найме… Представлялся им домашним слугой, учителем средней школы, бухгалтером, гравером, корреспондентом, гофмейстером, камергером и так далее. И после тягучего невразумительного разговора, приводившего хозяина в полное замешательство, я все гда откланивался со словами, что намереваюсь, дескать, подумав еще на досуге, при случае зайти повторно. Человек снисходительный еще мог бы, пожалуй, назвать это относительно безобидной шуткой. Куда хуже, развязнее и коварнее ведет себя тот, кто преднамеренно усаживается на предназначенные для любовных парочек скамейки, сам ничего такого не делает, а только читает газету, пока еще светло, и вынуждает отчаявшихся влюбленных обратиться в бегство… При ограниченном количестве мест для сидения его ненавидят и чешские кормилицы, которые обычно позволяют обрюхатить себя только на скамейках Кайзер-Вильгельм-ринга… Его боятся долговязые босняки из Вотивного парка, равно как и пехотинцы полка "Дойчмайстер" из парка Аугартен… Он же продолжает эту игру до глубокой ночи. Якобы лишь для того, чтобы собрать статистические данные о времени, отделяющем первый поцелуй от премьеры любовного объятия…