«То было давно там в России»

На имя юбиляра в редакцию газеты «Возрождение» поступило много писем читателей, восторженных почитателей его рассказов. Они были переданы Коровину, и тот даже откликнулся благодарственной заметкой. «Глубокоуважаемый господин редактор… Получив в день семидесятипятилетия приветствия от читателей моих незатейливых рассказов про край родной, сердечно и душевно благодарю их всех за внимание и чувства добрые» ^[66].

Однако, похоже, высокое определение профессиональной критикой статуса юбиляра опять не дошло до адресата, как и отзывы о его творчестве на предыдущем юбилее 1932 года. В 1937-м Коровин жалуется Дорожинскому: «…Вот я в промежутках живописи… пишу рассказы — это ведь искусство, литература… Так, за все десятилетия этого труда я не встретил ни одного печатного отзыва. Ни похвалы, ни брани. Немножко странно» ^[67]. Странно все-таки то, что никто не сказал Коровину, что ситуация изменилась, даже тот же Дорожинский. Правда, скорее всего, именование Коровина писателем вряд ли пришлось бы ему по душе, поскольку он никогда не любил «идейность» и «поучительность» большинства писателей-современников. Коровин хотел, чтобы читатель никогда не забывал, что он художник и что он пишет свои рассказы, как картины. «Пишу наитием, будто для каких-то несуществующих друзей. Пишу от любви к людям, не идейно, не поучая никого, а как художник» ^[68].

Выше уже говорилось, что Коровину довелось много претерпеть от несправедливой критики. В своих парижских письмах к Красину он обрушивается на рецензентов (скорее, в общем, чем на кого-нибудь определенно) и жалуется на непонимание. Это непонимание он называет «чертом» и относит его к критике, которая, как и в России, враждебно относится к его творчеству ^[69]. Много позже, в другом письме, к Дорожинскому, Коровин снова возвращается к той же мысли и идет дальше: «Русское наше общество живет в кармане у этого черта» ^[70]. Тема непонимания критикой проходит красной нитью по многим произведениям Коровина, будь то биографический очерк о Врубеле, заметки о ранней художественной деятельности или воспоминания о 1917 годе.

Как бы то ни было, Коровин продолжает активное сотрудничество с газетой «Возрождение». Однако теперь он спешит, сюжеты рассказов повторяются, а качество становится неровным. И увы, откровенно слабые рассказы понемногу начинают вытеснять подлинные жемчужины. Конечно же, жизненные обстоятельства, когда нужно было худо-бедно содержать большую семью, образно выражаясь, посягали на музу Коровина, и он вынужден был писать, как он сам выражался, «на яичницу» — это касалось как его живописных работ, так и литературных произведений. Картины с видами России с «тройками, деревенскими пейзажами», за что так доставалось Коровину от того же Александра Бенуа, а также пусть небольшие, но регулярные гонорары за газетные публикации все же позволяли выживать. Кое-кто поговаривал даже, что Коровин выпивал и проигрывал в азартной игре то, что зарабатывал.

Находилось также немало охотников, которые вынуждали художника отдавать картины даром. Так, Валентин Федорович Булгаков, последний секретарь Л. H. Толстого, основавший в Праге за годы своей эмиграции (1923–1948) русский музей и посетивший художника в 1937 году, просил его пожертвовать какую-нибудь картину для музея ^[71]. На эту просьбу Коровин сначала ответил резким отказом, мотивируя его тем, что художники бедствуют, а музеи «заполняются их картинами» и директора богатеют. Тогда Булгаков сказал, что музей, для которого он просит картину, очень скромный, и Коровин все же отдал Булгакову несколько картин. Художник объяснил, почему поначалу он так рассердился. Оказывается, из Праги к нему приезжал сотрудник Славянского института профессор О., который обратился к нему с той же просьбой. Коровин отдал ему четыре картины. В результате — ни денег, ни картин. Повторилась история с Крайтором. Булгакову удалось найти этого профессора, поступившего столь непорядочно, однако ходатайство за Коровина вызвало у того лишь «равнодушную усмешку» и отговорку, что картины присвоил агент.

Нельзя при этом не подивиться поведению самого Булгакова — ведь он видел своими глазами, в каких условиях живет художник. Когда он пришел к нему домой, Коровин полулежал в халате на железной койке, накрытый жестким «армейским» одеялом ^[72].

В 1938 году Коровин сообщает Дорожинскому, что он собрал 176 рассказов об охоте и рыбной ловле для целой книги ^[73]. Существование этого плана подтвердил Борис Зайцев, который ценил литературные сочинения Коровина и поддерживал его в этом проекте. Но, очевидно, на претворение его в жизнь требовались деньги, а их не было ни у Коровина, ни у Дорожинского.

Неиссякаемая творческая энергия заставляет Коровина взяться за новый план. В мае 1938 года умер Федор Шаляпин. Коровин пишет Дорожинскому, как он огорчен смертью друга и что написал 150 книжных страниц о своей дружбе с ним. Более того, он даже надеется на то, что одновременно будет сделан перевод рукописи на английский язык для Америки и Англии, где Шаляпин так прославился ^[74]. Коровин был, конечно, вправе рассчитывать, что его воспоминания о Шаляпине могут заинтересовать не только русского читателя, но, увы, и этот проект также натыкается на безденежье. Тогда он относит рукопись в «Возрождение» ^[75]. При газете было издательство, и оно в 1939 году выпустило в свет воспоминания Коровина под названием «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь». В том же году появилась большая рецензия на эту книгу Юрия Мандельштама, поэта и литературного критика. Мандельштам высоко оценил эти своеобразные мемуары и отметил, что «Коровин и в писаниях своих остается больше художником, чем писателем» ^[76]. Этот отзыв Коровин читал. Он сказал Мандельштаму: «Правильно написал… Писатели-то все мысли высказывают, и потому все хуже в мире делается. А я мир вижу, как он есть» ^[77].

В конце жизни Коровин все больше жаловался на сердце и «не расставался с тринитрином», как пишет в некрологе о нем А. Шайкевич ^[78]. Начавшаяся Вторая мировая война практически оборвала его жизнь. Дело в том, что Коровин панически боялся налетов немецкой авиации и воя сирен. 10 сентября 1939 года его разбил паралич, и художник был помещен в госпиталь. На следующий день, 11 сентября, в час дня, Константин Алексеевич скончался, не приходя в сознание ^[79].

Подытоживая деятельность К. А. Коровина в Зарубежье, можно сказать, что как художник он своими видами Парижа занял определенное место в пантеоне французского искусства, а как писатель — оставил богатейшее литературное наследие, причем только несколько очерков отражают его жизнь в Париже, все остальное творчество обращено исключительно к России. За десять лет было опубликовано около четырехсот его очерков, рассказов и мемуаров, автобиография «Моя жизнь» и книга о Шаляпине.

Однако литературные произведения Коровина после 1939 года попали в полосу забвения на целых тридцать лет. На родине о нем знали только как о художнике. В начале 60-х, когда отмечалось столетие со дня рождения Константина Коровина, возник интерес и к его литературной деятельности в связи с публикацией И. С. Зильберштейна в 1960 году в «Литературном наследстве» (№ 68, посвященный А. П. Чехову) очерка К. Коровина «Мои дни с А. П. Чеховым». Знаменательно, что именно с этого рассказа, опубликованного в журнале «Россия и славянство» в 1929 году, началось истинное становление Коровина-писателя. Хотя научные труды о нем в 60-е годы были посвящены главным образом Коровину-художнику ^[80], в некоторых из них появились ссылки на его литературные произведения. Однако настоящее открытие Коровина-писателя происходит в 1971 году, когда И. С. Зильберштейн и В. А. Самков выпустили сборник «Константин Коровин вспоминает…». Это издание хронологически охватывает более ранние очерки, написанные художником еще в России, а также смогло вместить лишь треть всего написанного Коровиным за рубежом. Кроме того, как уже говорилось, книга страдает от многочисленных цензурных изъятий, что не позволяло вдумчивому читателю получить объективное представление об истинном отношении Коровина к революции 1917 года. К сожалению, те же недостатки перекочевали во второе издание книги (1990), дополненное иллюстрациями ^[81], а также еще в одно переиздание ^[82].