Дивное лето (сборник рассказов)

— Ты же можешь разбиться. Разрешил бы хоть сетку натянуть.

— Ну… могу разбиться.

Мальчик повернулся к нему.

— И ты никогда не боишься?

— Ну да! Только я не думаю об этом. Нельзя о таком думать. Страх убивает.

— И лихачество тоже!

— Храбрость — не лихачество!

— То же самое…

— Этого ты еще не знаешь, — сказал Шпрейцер и похлопал мальчика по спине. — Храбрость, она всегда обдуманная, а лихачество или бесшабашность — нет.

Около клеток со зверьми лаяли бездомные собаки. Кто-то ругнулся, звякнуло ведро. Бросили камень, взвизгнула собака.

— Мало тебе платят в цирке, — задумчиво сказал мальчик. — А ведь трюки твои не пустяк. Тем более что они опасные…

— Я уже не раз говорил тебе, что делаю это не ради денег.

Они замолчали. Им нравилось подолгу сидеть вечерами. Один за другим гасли огни в окнах фургонов. Где-то запела женщина, умолкла, запела опять.

— Ты как, рисовал сегодня? — спросил артист.

— Дом. С садом, с цветами…

— Зря, — сказал Шпрейцер, — Ты солнце рисуй… луну…

— Хотел бы я когда-нибудь пожить в таком доме, — сказал мальчик.

— Я посмотрю потом дом твой. Но, по мне, лучше бы ты рисовал солнце да луну…

— Мы вот с тобой друзья, — немного погодя сказал мальчик. — Я и восхищаюсь тобой… но часто не понимаю. Директора и других понимаю… Но не люблю. Отчего так бывает?

— Когда-нибудь поймешь, — ответил Шпрейцер.

— Я очень боюсь, что однажды ты упадешь и разобьешься. Ты мой единственный друг. Я всегда смотрю твой номер, хочу знать, удачно ли выйдет… Руки кусаю, так боюсь… Но все равно я не хотел бы, чтобы ты бросил…

— Теперь я уж никогда не брошу…

— Ни за что на свете не взялся бы я за такие трюки. Но все-таки хорошо знать и видеть, что у тебя-то хватает духу делать это и ты не хочешь все бросить. Когда ты летишь, я горжусь, хотя мне и страшно.

— Мной гордишься? Оттого что я друг твой?

— Тобой тоже… но не только. Вообще вдруг такое чувство гордости охватывает…

Шпрейцер долго молчал. Часто и глубоко затягивался сигаретой.

— Как по-твоему, — спросил он наконец чуть дрогнувшим голосом, — может, и зрители — так же?..

— Да. Я уже я сам видел: у них глаза блестят.

Шпрейцер потушил сигарету. Откинулся, сунул руки в карманы. Стал негромко сквозь зубы насвистывать.

Время наплывало и уплывало вместе с облаками.

— Завтра я покажу тебе тот дом, что я нарисовал сегодня, — тихо сказал мальчик. — И мне, и тебе хорошо бы пожить в таком доме. Ладно, ты сказал уже, что не ради денег работаешь. Но нельзя же так, чтобы ты, самый ловкий, самый смелый… По крайней мере тебе бы надо в какой-нибудь большой цирк! В знаменитый какой-нибудь цирк большого города… Ты заслуживаешь того, чтобы стать богатым. Купил бы себе красивый дом… Я видел много красивых домов, от которых сам бы не отказался!.. Знаешь, маленькие такие виллы с башенками, желтые или бледно-зеленые, белые жалюзи, в садах кусты, они и зимой зеленые… И ты заслуживаешь…

— Замолчи! — раздраженно воскликнул артист. Но, увидев, что мальчик обиделся, добавил: — И мне когда-то того же хотелось…

Он наклонился, сорвал травинку и медленно стал накручивать ее на палец. Мальчик молчал. Шпрейцер понимал, что должен как-то объяснить ему.

— Я начинал в одном провинциальном варьете. Выступал там с маленькими номерами. Говорили, что и по ним видно было: есть у меня талант. Я любил эту профессию, был предан ей душой и телом. Что называется, душой и телом… Вначале я не очень-то обращал внимание на то, что обо мне говорят. Знал, что понимаю в этом толк, что только это и умею… Потом меня заметили. Взяли в город. Приняли по контракту в цирк, в большой цирк с мировой славой. Я выполнял головоломные трюки, никто, кроме меня, но мог такое. Платили хорошо. Заговорили обо мне. В трамвае за моей спиной шепотом называли друг другу мое имя. У меня закружилась голова. Сказал однажды директору: «Я — гвоздь программы, повысьте мне ставку, иначе заключу контракт с другим цирком». Он тотчас же исполнил мое желание. Тогда я понял, что на этом деле и впрямь можно зарабатывать деньги… Много денег…

Шпрейцер замолчал. Его бросило в жар, он расстегнул рубашку. Сорвав еще травинку, опять стал накручивать ее на палец.

— Купил дом, машину… А женщины!.. Когда-нибудь и ты узнаешь, каковы они, женщины. Особенно когда у тебя есть деньги. Но тут я начал бояться… Пока был бедным как церковная мышь, ничего не боялся. Парил под куполом словно птица… — Шпрейцер задумался. — Да, точно, словно птица… Лучшего сравнения не найдешь. Но… умерла во мне птица. Вместо птицы в воздухе летал гвоздь программы. Каждый мог высчитать, сколько он стоит чистоганом…

Белые жалюзи… Вот-вот, белые жалюзи да ванная комната с бледно-зеленым кафелем, вделанная в пол ванна — прямо бассейн. В комнате толстые мягкие ковры… Камин буком топится… или дубом… чего не пожелаешь! Перед камином кожаные кресла, столик на колесиках, на нем напитки пяти-шести сортов. Как тут не бояться потерять все это! А ведь оттуда, сверху, шлепнуться недолго, дружочек! Руку сломаешь или ногу, да и шея либо там позвоночник… они тоже не железные! Человеку в воздухе… ему легко погибнуть, понимаешь?! Там, наверху, мужество нужно, братец мой, но, если дома ждет ужин, да наедине с прелестной женщиной, или путешествие на машине по горным серпантинам, кому охота играть со смертью?.. Безрассудство, отчаянность… конечно, и тут тебя может вдруг отчаянность подхватить, но для нашей работы не отчаянность нужна, а мужество.

Шпрейцер замолчал. Он не смотрел на мальчика. Стряхнул с пальца травинку, встал. Он продрог, застегнул рубашку. Мальчик сидел все так же.

— И ты все это бросил? — спросил он немного погодя.

— В один прекрасный день бросил… Да я уж и не работал тогда. Мое имя знали и без того. Я начал жиреть. Спал до обеда, ел и пил в свое удовольствие. Потом на меня напали всякие страхи. Я боялся насморка, воров… боялся водить машину: а вдруг врежусь во что-нибудь или на меня наедут… и конец… боялся темноты, боялся, что постарею, что меня бросят женщины, и черт его знает чего я только не боялся! Слишком я был богат, чтобы жить спокойно и смело. Но, к счастью, однажды я взял да и бросил все…

— Ты помнишь этот день?

— Такие дни не забывают, — сказал Шпрейцер. Он подошел к фургону, прислонился к нему, встав спиной к мальчику.

— Наверное, ты был сильным.

— Не знаю… От себя самого никуда ведь не уйдешь. Ну, потянет тебя, завлечет. На какое-то время, а может, надолго. А тот прежний, все живет в тебе, задавленный, униженный… Но бывают такие ночи, когда он тихо начнет с тобой беседовать, только надо прислушаться.

Долго ни один из них не мог заговорить. К горлу мальчика подступил ком, но он боялся откашляться.

— Пошли спать, — сказал Шпрейцер. Оттолкнулся от стенки фургона, провел рукой по лицу.

Мальчик спал в одном фургоне с акробатом. Он долго ворочался под одеялом.

Его глаза постепенно привыкли к темноте. Через ситцевую занавеску оконца проникал ночной свет.

— Ты спишь? — спросил вдруг мальчик, приподнявшись на локте.

— Что тебе?

— Я хотел бы утром показать тебе тот рисунок.

— Хорошо, — сказал Шпрейцер. — Ладно, ладно, покажешь.

Его уже одолевал сон. Он любил мальчика, у которого не было никого, кроме него — единственного его друга. Он и в полусне думал о нем: «Неужели все должны пройти через это?! Или по крайней мере большинство?..»

1960

Сквозь дымку

Когда он впитывал в себя эти впечатления, смысл их был ему еще непонятен, тогда он не видел в них ничего такого, что выделяло бы их среди других событий тех дней и лет; они казались столь же естественными, как дождь и солнечный свет, как привычное течение жизни: стакан молока на завтрак, торчание в кузнице, обед за белым крашеным столом, походы за шишками в парк с краюхой хлеба вместо полдника, мытье ног в ведре по вечерам и звездные летние ночи. С годами многие воспоминания бесследно исчезли из памяти, другие остались, и иногда в душе, завораживая, вдруг оживали какие-то звуки, краски, запахи, ощущения; у него не всегда доставало смелости предаться этим воспоминаниям и сил, чтобы заново пережить их, но как бы он ни противился, воспоминания все же были сильнее, и рано или поздно приходилось им уступать.