Дивное лето (сборник рассказов)

— Если бы я сказала тебе, — остановилась она перед воротами, — если бы я сказала: уходи со своего завода, сиди дома на кухне, ты согласился бы?

— Глупости, — засмеялся муж, — тут совсем другое дело. Слушай, с тех пор как мир стоит, мужчина для того и женится, чтобы у него был нормальный дом, жена, которая о нем заботится, растит детей, одним словом…

«Одним словом, прислуга…» — хотела сказать женщина, но не произнесла этого слова. Кто-то прошел мимо них. Это была высокая блондинка, которая, отойдя на несколько шагов, обернулась, затем вошла в хлопающую на пружине дверь фабрики.

— Мне пора, — тихо сказала женщина.

— Ну, бывай, — наклонился к ней муж и поцеловал. Они поцеловались сжатыми губами.

— Значит, утром отдай, — крикнул он ей вслед. — Вот увидишь, так будет лучше!..

Женщина помахала рукой в двери и исчезла.

Она пропечатала табель и вошла в раздевалку. Здесь было тепло — приятная летняя температура воздуха, как и везде на фабрике.

— Ферович, это ты с мужем разговаривала у ворот? — спросила занимавшая соседний шкафчик высокая блондинка.

Она кивнула.

— Красивый мужчина. Высокий, черноволосый…

Было уже около десяти, они торопливо переодевались. Облачились в синие халаты, натянули высокие ботинки без задников. Сидя в ряд на длинной лавке, что стояла в раздевалке вдоль стены, они зашнуровывали ботинки.

— Куда же он пойдет в такое время? — спросила Такач, маленькая, как птичка; она очень гордилась тем, что муж ей изменяет, а все-таки не уходит. («Видать, я для него настоящая», — говорила она.)

— Домой, — ответила Ферович, — домой, спать.

Они засмеялись.

— Красивый мужчина, — сказала блондинка. — Наверно, у вас все еще большая любовь, раз он тебя провожает.

Ферович заторопилась уйти. Выходя, слышала их смех. Похлопала себя по карманам: на месте ли щипцы для игл и маленький крючок. Пошла в цех.

Было ровно десять. С шелестом остановились большие кругловязальные машины. На ее шести машинах в дневную смену работала Вера, худая молодая девушка; она уже сновала у счетчиков с тетрадкой в руке и записывала показания.

— Как машины, Вера? — спросила Ферович и проворными пальцами ловко продела синюю нить под красную контрольную нитку Веры.

— Десятая иглы ломает, — ответила Вера подходя. — Таблицу видела?

Нот, таблицу она еще не видела. Взглянула на стену, где под электрическими часами были мелом выведены подряд все фамилии. На первом месте стояло; Ферович — 152 %.

— О! — произнесла она и почувствовала, как в груди поднялась теплая волна. — Ну ничего, Верочка, ты еще нагонишь!.. Да… И даже позади оставишь!

— Я?! — Вера засмеялась. Сейчас, когда машины не работали, в наступившей тишине смех девушки звонким эхом прокатился по цеху, — Даже по количеству не смогу, не говоря уже о качестве! Вот и сейчас у меня браку на двадцать пять форинтов. Утолщения, сброс петель… Знаешь, такой потрясный роман читаю… Ничего не могу с собой поделать, страсть как люблю читать!

В десять часов пять минут вдоль станков проковылял старый папаша Куглер. Спросил:

— Готовы? Все готовы? Внимание, начали!

Главный приводной шкив наползает на вал двигателя, машины одна за другой включаются в работу. Каждая набирает скорость понемногу, чтобы от резкого толчка не поломались иглы. Шелест все усиливается, и вот уже цех заполняется ритмичным монотонным гулом.

Ферович поправила нити на своих машинах и встала у той, что заправлена шелковой нитью. Прислонилась к стене. Светили неоновые трубки, закрепленные под длинными стеклянными панелями. В воздухе чувствовался сырой запах пряжи, носились невесомые пушинки, оседающие на станках, синих халатах, волосах. К этому надо привыкнуть. А привыкнешь, так даже приятно. Кроме парящих пушинок, никакого мусора, цех выглядит как аптека. Шесть машин, шесть различных «характеров». Каждую нужно знать. И она знает. Та маленькая машина для шерсти часто рвет нить. С ней надо держать ухо востро. Ферович начала работать как раз на ней. Муж тогда зарабатывал мало, нужно было и ей найти какую-нибудь работу. В их доме жил бухгалтер, господин Юршич, с трикотажной фабрики. Он и сказал ей, что как раз набирают женщин на кругловязальные машины. Господин Юршич привел ее на фабрику. Поначалу она боялась машин. Да и не ладилось у нее, а остальные работали сдельно и помогали неохотно: им не нравилось, что она все мудрит с установкой игл и насадкой оборвавшегося полотна. Все три смены, работали, в сущности, без перерыва. За три месяца она все же втянулась. Тогда ее поставили к машине. Практиковалась на вот этой малютке. Машина капризная, сколько раз она плакала в бессильной злости из-за вечных неполадок, сколько приходилось с капризницей возиться! Но зато уж досконально изучила все фокусы подобных маши и. Зарабатывала мало, по к рождеству получила наконец шесть машин, как и все остальные. В январской зарплатной ведомости против ее имени значилось 1300 форинтов.

— Ферович, восьмая стоит, — подошел к ней папаша Куглер. Старик был мастер цеха, работал всегда в дневную смену, — А девятую я исправил. У нее погнулась платина, я ее сменил. Пол-одиннадцатого… Ну, я пошел. Спокойной ночи, Ферович!

«Вот и его больше не увижу», — подумала она. Папаше Куглеру было уже под семьдесят, но он не уходил на пенсию. Это был настоящий мастер своего дела. Он пришел на фабрику лет пятьдесят назад, когда привезли первые машины из Германии. «Я многому научилась у старика, — думала она, — но теперь все это мне ни к чему…» Она встряхнулась, подошла к восьмой и запустила ее. Девятая крутилась хорошо, диски с шелестом вращались вокруг игл. «Когда платина кривая, ломаются иглы… Н-да… Зачем мне знать это? Теперь мне про эти машины ничего знать не нужно…»

Но как это все же странно… даже не доходит по-настоящему до сознания!

Все шесть машин аккуратно, ровно жужжат. Радостно видеть, когда они работают — четко, без поломок; белое полотнище мягкими волнами оседает в прикрепленный к машине короб. «Утром отдам Мезеи заявление об уходе и вскоре не буду иметь ко всему этому никакого отношения. Стану домохозяйкой, которая варит, печет, стирает и гладит. Женщиной, которая не ложится под бок мужу усталой. По субботам будем ходить к Рожике, у них обычно и собирается вся компания. Там ни к чему знать, что кривая платина ломает иглы, там нужно другое: «Персики можно сохранить и без сахара, душечка, нужно только полтора часа мешать их без передышки, в сыром виде, тогда они и зимой такие, будто только что сорваны. Мой муж очень их любит!» Или: «Представь, я видела в парижском журнале такое платье!.. Нет, до тех пор не успокоюсь, пока муж не купит мне точно такое!..» «Кривая платина ломает иглы!» Ха-ха-ха!.. Да они бы подумали, что я выпила слишком много триплсека…»

— Ферович, Ферович! — кричала ей маленькая Такач, но в шуме машин трудно было попять, чего она хочет. — Послушай, Ферович, — испуганно сказала ей в ухо маленькая женщина, — понять не могу, что стряслось с этой проклятой двадцать пятой! О господи, я боюсь даже к ней прикоснуться!..

— Покажи! — сказала женщина. Она пошла за Такач. Мимоходом взглянула на электрические часы. Было уже за полночь. Время летело незаметно.

Двадцать пятая была огромной машиной на восемь вязальных систем, на ней шел шелковый трикотаж. Полотно наполовину было сорвано, и по крайней мере из-под десяти замков торчали обломки игл.

— Ну, ты и натворила! — сказала Ферович.

— Черт знает что на нее нашло: сначала сломалась одна игла, я ее сменила. Потом вдруг смотрю: пошла полоска — еще двух игл нет. Черт тебя побери, говорю. Сменила иглы. Запускаю, проходит одни круг — трах! Я думала, в обморок упаду!

— Если бы это еще при папаше Куглере случилось.

— Господи! Что же мне делать?!

— Один-ноль! — подошла к ним толстая, молочно-белая Анна. Она была третьей в их смене. — Брось ты это, утром сделают!

— Ах ты, господи, это ведь моя самая прибыльная машина! Мезеи так мне всыплет, что я отца и мать не узнаю!