Гибель всерьез

Спустя четыре дня я вернулся в Рёшвог, который, вопреки очевидности, по-прежнему не называю Оберхоффеном. Была поздняя ночь. Все спали. Я заглянул к хозяевам, они тут же, не желая упустить возможность перекинуться в картишки, поднялись, сообразили мне ужин на скорую руку, и мы уселись играть. Спать мы отправились в ранний час нераннего декабрьского рассвета. Любезность — выдумка дьявола. Я рухнул на кровать, не раздеваясь. И, наверно, поэтому мне снились такие безумные сны. Большой странный город, множество автомобилей, разноцветных огней. На старинный лад празднуется какой-то праздник, и женщины ослепляют белизной мехов и сверканием драгоценностей. Но может быть, это зал суда, только судья сидит один, без присяжных: могучий великан восстанавливает справедливость именем Geigerkönig’а и быстро-быстро перебирает пальцами, тревожа огромный черный инструмент. Виною ли тому игра немецких слов, но зовут его Herr Richter. Господин Судья. Рихтер. Рихтер? Знакомое имя. Бетти как-то возмутило мое невежество: как, вы не читали Рихтера?!^[126] Во Франции мы зовем его Жан-Поль, и потом, его так трудно найти… этот анти-Гёте не выходит у нас в карманном издании. Как говорил он сам, не любивший переходить границы: моим читателем может быть лишь «die wichtigste Excremente des Zufalls» (побочный продукт случая), и еще: на моих стенах проступит лишь «Salpeter des Merkwürdigen» (соль необычайного)… Но мой Рихтер был судьей, и от него, мечущегося на возвышении, зависела судьба всех сидящих в зале, они хорошо заплатили и теперь внимали высшей справедливости; судьбой их правила магия звуков, которую дьявольский судья извлекал из оскалившегося рояля, хохочущего так бурно, что невозможно было успеть задуматься. О вы, фразы сонных видений, у которых не бывает конца! Лекпом Арагон сидит в соседней ложе с женщиной, которую он назвал «Эхо»… он, верно, глуховат и не замечает, что порой возвышает голос. Я хотел бы заговорить с ним, но не могу, хотя сила моих душевных переживаний огромна; не могу открыть рта, и, когда моя огромная сила справляется с сопротивлением, с губ все-таки не срывается ни единого слова. Будто немое кино.

В глубине зала кто-то вскакивает с криком: «Маски! Маски!» Я верчу головой во все стороны, стараясь увидеть, где же они, и так боюсь их увидеть, что открываю глаза.

Давным-давно день. На улице суета, посвистывая, ходят солдаты. Господи! Не иначе часов одиннадцать! Мне приносят горячей воды, и я наскоро ополаскиваюсь. Не слишком удачное время, чтобы являться в канцелярию. Капитан Манжматен говорит мне об этом, но, кажется, хочет сказать и еще что-то. Потому не злится, а подшучивает: «Что ж, Удри, голубчик… натянули тебе нос? С глаз долой, из сердца вон? Ох, уж эти марокканцы!» О чем он? Дежурный лейтенант потешается втихомолку. Они, верно, уже все обсудили между собой.

— Покуда, — продолжает капитан, — вы поутру в постельке нежились, мне что, я в чужие дела не вмешиваюсь, да ведь прямо на глазах. И лекарь еще явился скандалить из-за помещения, которое ему дали, то есть наоборот, так и не дали для его температурников и всякой другой заразы. Да вы его и спросите, он все видел, вот как я. В окно. Сами знаете, нам отсюда все видать, что у вашей Дульцинеи делается…

— Вы хотите сказать: мадемуазель Книпперле, господин капитан…

— Да зовите ее как хотите. Я-то смотрел на улицу — у катка грузовик завяз, — потом повернулся и что же вижу? При всем честном народе, знаете ли. Я ведь не любопытствовал. В общем, стоит себе ваша барышня в дверях, а на ступеньках… — Он разгладил усы. Медлил. Лейтенант не выдержал и хлопнул себя по ляжкам.

— И что же? — осведомился я. Как мог сухо. Ему оставалось только договорить и замолчать. Иначе, это он почуял и сам, дело могло для него плохо обернуться, хоть он и старший по чину. Но уж слишком соблазнительно было растянуть удовольствие. Он кашлянул, поглядел на свои ногти, словно только что отполировал. И раскрыл ладонь:

— Так вот, они стояли на ступеньках, она повыше, он пониже, ах да, забыл сказать, он — американский солдат… и целовались, да так смачно… Вот… Мало быстро уезжать, надо и возвращаться побыстрее…

Я промолчал. Переписал в журнал короткий рапорт и расписался. Повисло молчание. Оба офицера смотрели на меня. Мое бесстрастие, легкое пожатие плеч им, кажется, пришлось по вкусу. «Хороший игрок», — сказал Манжматен. Я сделал вид, что не слышу. Только не спешить. Едва выйдя от них, тут же отправиться к Бетти значило бы как нельзя более их порадовать. Американец. Я вспомнил песенки Габи Дели, она привезла их из США… теперь ясно… вспомнил кое-какие ее слова, вернее, недомолвки… почему я стал называть ее Бетти… И меня же обозвать вруном, за то что я не рассказал о вечерних глупостях на дороге и о Лени! Да наплевать! Пусть думают что хотят, идиоты эти, подумаешь!

Бетти открыла не сразу. Одна ли она? Кажется, да. Впрочем, она могла быстренько выпустить его через черный ход. Мütterchen, должно быть, в курсе. Наконец дверь распахнулась.

— А, это вы, Пьер! Проходите.

Раз приглашают… Взволнована — сразу видно. И губы только-только накрасила, перед тем как открыть дверь. И дышит прерывисто. Мы молчали. Я пришел с тем, чтобы все ей выложить. Резануть с порога: «Ну и что там у вас за американец?» А теперь молчу. Она посмотрела на меня. И решилась заговорить первой:

— Когда ж вы вернулись? И что с вами, почему вы дрожите?

— А вы разве не дрожите?

Она тоже дрожала, но только теперь заметила и слабо улыбнулась. «В самом деле, — сказала она, — но мне есть отчего»… Вот как?

И возобновилось молчание, как назойливый, невыносимый звук. Как капля из крана. Нужно быстро-быстро что-то сделать. Немедленно заговорить и сказать то, чего я не успел сказать раньше. Покончить с неопределенностью. Ну и что, что американец. От поцелуев дети не рождаются. Скажу попросту: «Беттина». Она заметит, что я не называю ее больше Бетти… «Беттина, я давно хотел вам сказать, что я вас…» — иначе никак не скажешь, французский язык слишком беден, другого способа не существует. Или чтобы уж покончить со всем разом: «Беттина, будьте моей женой!» А я-то всегда считал, — что нужно подходить медленно, постепенно. Я начал, как и собирался: «Беттина…» — но на этом застрял. Однако она не стала дожидаться, кинулась мне на шею и шепнула: «Я так счастлива, Пьер, так счастлива…» Обмануться, к сожалению, было невозможно, я мгновенно заледенел и спросил отчужденно: «Что-то произошло, Беттина?» «Он вернулся, Пьер! — выпалила она. — Американец. Они здесь были до вас, понимаете, ушли за три дня до вашего появления… Он так и говорил… Но он ни разу не написал. Он не любит писать. И я перестала верить. А сегодня утром… Он сказал мне… вот смотрите! — И она протянула руку с обручальным кольцом. — Кольцо его покойного отца». Я растерял все слова. Да она и не дала бы мне вставить ни единого. «Скоро он демобилизуется, и перед отъездом мы поженимся, я поеду жить к нему в семью, туда… В Даллас, в общем, в те края…» Она закрыла лицо руками, словно застыдилась, и заговорила быстро-быстро: «Пьер, я вас очень прошу, уходите, оставьте меня одну, мне надо хорошенько подумать, я сама не своя, все так скоро, так скоро, быть такой счастливой, вы даже не знаете, как это больно…»

О, Rantipole Betty, я не сказал, что буду ее Джеком, а она — моей Джилл. Не сказал. У нее есть собственный Джек, и, не дожидаясь меня, она, надо думать, уселась с ним рядом на травку. Что я плету? Я попятился и спустился на две ступеньки вниз. Дверь закрылась. Я знал: за ней Беттина. Она там, я здесь. Всего только дверь, но и этого довольно. Мне казалось, я слышу, как колотится у нее сердце. Ну вот. И сказать нечего. Нечего прибавить. Кончено дело. Дело кончено. Сняты маски. Карнавалу конец.

«Wir haben eine ungeheure Kraft moralischer Gefühle in uns» — вот что дословно говорит Фридрих Ницше. — В нас необыкновенно мощны силы души, но нет общей цели: «aber keinen Zweck für alle…» Почему именно это я твердил, спускаясь с крыльца Беттины Книпперле в две ступеньки? Я еще долго задавал себе этот вопрос. Жизнь принесла и унесла с собой множество всевозможных событий, и наконец наступил вечер, когда я снова услышал «Карнавал». Я смотрел в соседнюю ложу на старого моего сотоварища по Эльзасу, сидящего рядом с женой. И думал о несхожести судеб. Он, наш бывший лекпом, казалось, нашел, как ответить Ницше: он верит, что существует «einen Zweck für alle»: цель для всех — всех чувств, всех людей. Он уже не лечит марокканцев от туберкулеза, он надеется на лекарство совсем иного рода, для всего человечества. Но не сбился ли он с пути, не пошел ли в другую сторону с того самого дня, когда, крутясь в воздухе, падали в топь фазаны? Кто, он или я, заблудился? Не понимаю, как человек, подобный ему, мог подчинить себя партийной дисциплине. Давно и надолго. Общая цель. Не громко ли сказано? Хорошо бы еще разобраться: цель для всех или смысл для всех. Иногда Ницше пишет Ziele, иногда Zweck… А как мой друг лекпом воспринял всю эту историю со Сталиным? Интересно бы знать. Как далеко разошлись наши жизни за время пути! От пункта с названием Рёшвог и до концертного зала Гаво. В Рёшвоге мы были двумя молодыми особями одной породы, и отличали нас разве что кепи. А дальше мы расстались, и между нами мало-помалу разместился целый мир, история — словом, все то, что называется жизнью. На концерте в Гаво мне вспомнились слова, которые другой Беттине сказал Бетховен: Musik ist so recht^[127] … посредница между чувственным и духовным… может, музыка и есть цель для чувств и людей, общая цель? Не знаю. Но мне так кажется. И что случилось с бедной моей Бетти в Техасе, в чужой семье, которую я пытаюсь вообразить себе и которая прислала ей золотое кольцо, возможно, первое звено в нелегкой цепи? У меня была знакомая, звали ее Жаклин, она тоже вышла замуж за красивого парня, и тоже в американской форме. Сама Жаклин была внучкой известного врача, настоящего светила. Она полетела в Америку сломя голову. А года через три или четыре мы узнали, что она покончила с собой. «Aber keinen Zweck für alle…» Причины называли разные, но главное ясно и так. Выходит, и впрямь наши душевные силы устремлены слепым потоком? О Беттине я больше не слышал. Может, она умерла. Может, счастлива. Зачем всегда предполагать худшее?