Гибель всерьез

VI

Он гоняется за фактами неуклюже, словно новичок-конькобежец, который, к тому же, вздумал учиться в неположенном месте.

Франц Кафка

Мы с Бетти поссорились. Подумать только. Из-за фон дер Гольца. И говорили-то совсем о другом, а как он вышел в герои дня — так выразился бы месье Б. из Людвигсфесте, — понятия не имею. Однако вышел. Под звуки Иоганна Себастьяна Баха. Потому что, понятное дело, «Карнавалом» Бетти была сыта по самые свои очаровательные ушки. Я еще не говорил, что ушки у нее очаровательные? Пока разговор шел о Баварском королевстве и о том, что мы подожгли его шведской спичкой, куда ни шло, тем более что конфликт давным-давно в прошлом и ничуть не оправдывает поведение немцев-захватчиков во Франции в последние годы, так что я был вполне согласен признать ответственность за пылающее Баварское королевство, выразить сожаление, сказать, что склонен считать все это не отвлекающим маневром или нечестной игрой, а скорее несчастным случаем, вроде крушения «Лузитании»… Что же касается фон дер Гольца, то о нем я думал именно то, что думал каждый молодой француз в конце 1918 года. Так что мне было более чем странно услышать, что фон дер Гольц — да быть того не может, полноте! — что фон дер Гольц герой! Героями на этом историческом отрезке я был сыт по горло, еще больше, чем мадемуазель Бетти «Карнавалом». Я еще мог принять какого-нибудь безымянного героя. Бедного парня. Но тех, о которых пишут в газетах, — извините! Даже на счет Гинмера^[116], уж на что, казалось бы, ангел, был не прочь позлословить. А уж фон дер Гольц! Правда, когда я размышляю о нем теперь… нет, не то чтобы задним числом я так уж им восхищался… немецких авиаторов я совсем не знаю, нас приучили видеть в них не столько доблестных воинов, сколько поджигателей… хотя я мог бы сообразить, что для соотечественников авиатор… Но уж фон дер Гольц! Достаточно вспомнить турок! Одни турки чего стоят! Немец, который вмешивается в турецкие дела, героем быть не может! Ну и так далее. Мадемуазель Книпперле весьма ехидно сообщила мне, что я националист. Что?! Меня в чем угодно можно упрекнуть, но в этом?! Ну нет! Не веря, что наши извечные и наследственные враги не отрубают младенцам руки, я уже почитал себя свободомыслящим. И, между нами говоря, находил, что Ромен Роллан, пожалуй, слишком чувствителен. Реймсского собора, конечно, жаль, но война есть война. Я согласен, лучше бы его не взрывали, но уж если так случилось… А вот что касается фон дер Гольца…

Мы спорили, позабыв о Бахе, кошка проскользнула в дверь и, мяукнув, сбежала, — Бетти перед пианино, я на софе с раскрытыми французскими журналами мод, которыми позаботился снабдить Бетти; французам, может, и нравится, запальчиво говорила она, удлинять платья теперь, когда война кончилась, но в Рёшвоге эта мода не приживется, ни за что! И она будет заказывать себе платья в Берлине, так-то вот!.. А фон дер Гольц… Вдруг Бетти тихонько ахнула. Я проследил за ее взглядом.

К стеклу прижалось детское личико. Славная круглая мордашка: веснушки, льняные волосы, освещенные сзади солнцем. Я почувствовал смутное беспокойство. Бетти от волнения заговорила по-немецки: «Die Lena Schulz, von Bischwiller, Gott verdammt!»^[117] Боже правый, действительно — Лени стояла, смотрела на нас широко открытыми глазами и кривила рот, стараясь не разреветься. Бетти встала, Лени тут же исчезла. Так…

Бетти заговорила взволнованно и сбивчиво: — Это надо же! Лена Шульц, дочка крупного торговца пивом и минеральными водами из Бишвиллера. Болтушка, каких мало. Хорошо же мы будем выглядеть — она всем встречным-поперечным расскажет, что я сижу наедине с французом… Вы же знаете, у девчонок в этом возрасте в голове одни глупости, чего они только не выдумывают. Знаете, Пьер, пожалуй, лучше вам уйти.

И тут же, безо всякого перехода, словно вообще ничего не было: — А Шопен? Вы любите Шопена? Вот послушайте. — И она заиграла. Что именно? Честное слово, не знаю. Не отличаю. Шопена от Шопена, я имею в виду. Или Шопена в Шопене, если вам так больше нравится. Нет, мы никогда больше не будем говорить о фон дер Гольце, клянусь. Но вообще-то у всех так. Во Франции одни, в Германии другие пристрастия. И расхожие мнения, которых поневоле наберешься. Бетти так переволновалась из-за Лениной рожицы в окне, что готова была простить мне многое, но все-таки надо же смотреть объективно: фон дер Гольц — настоящий герой.

Я поднялся и простился, под очень благовидным предлогом. Но она, вероятно, поняла. Должен признаться, Шопена она играет замечательно, нет, дело не в технике, а в проникновенности… и в завитках на шее, когда она поворачивает голову вслед за бегающими по клавишам пальцами. О чем это я? Да, у нее вьются волосы, но при чем тут Шопен? Ни при чем, но когда и завитки играют Шопена, они уже вовсе и не завитки.

Надо быть объективным. А если мне плевать на объективность?

О Шульцах я слышал. Говорили, что душой и сердцем они французы. До самого Страсбурга на дорогах мелькают грузовики «Шульц». Еще говорили, что родители поклялись выдать дочь только за француза. С хорошим приданым. Но мне-то зачем об этом рассказывать? Вы думаете, мне интересно? Малютке твердили изо дня в день: погоди, вот придут французы… Я все сваливаю в одну кучу, но поставьте себя на мое место!

Теперь я припоминаю, откуда возник фон дер Гольц. Я попытался рассказать Бетти о прогулке с Теодором. Однако история Фридерики Брион и все наши переживания в духе «Страданий молодого Вертера» в моем пересказе вдруг стали отдавать дурным вкусом и бестактностью — Бетти слушала меня с неодобрением. Но и это было только предлогом. Причина же заключалась в том, что ее учитель пения, немолодой уже человек, поселившийся в Страсбурге сразу после той войны и проживший в нем сорок лет, получил от эльзасского военного коменданта предписание в течение трех дней собраться и переселиться на родину. — И вы, вы считаете это справедливым?! — Но… он же немец и считал себя немцем… — Другого я и не ждала!.. — заключила она. — Ну уж… Мы долго выясняли, что считать справедливостью и несправедливостью. Человек всю жизнь прожил здесь, сроднился с погодой, красками, запахами. У него сложились свои привычки, пристрастия. А вы переселяете его за Рейн, и вся его жизнь меняется: другие зима и лето, другие цветы, другие женщины. Ведь жизнь — это то, что тебя окружает: вещи, мебель, воздух, воспоминания. И в три дня приказано со всем покончить, уничтожить, упаковать, но все не увезешь… Взять хоть рояль… учеников… мелкие каждодневные радости, цвет камней на дорогах, хоть это вроде бы и пустяки… Справедливость и несправедливость. Я чуть было не сказал, что так же несправедливо было приходить к нам и убивать французов, а все эти парни в траншеях, и много чего еще, но почувствовал — нет, нельзя: несправедливость несправедливостью не поправишь, и прикусил язык, а Бетти без малейшего стеснения воспользовалась моим молчанием, и слово за слово мы добрались до фон дер Гольца. Смешно, что именно его мы приняли так близко к сердцу. Какой-нибудь деревенский священник еще мог бы нарушить нашу идиллию, я понимаю, но фон дер Гольц?

Прошел, наверное, еще один день. Мы все катались на катке. Ну да, конечно же, с Бетти мы уже помирились. Даже марокканцы пришли, стояли и смотрели. Они, наверное, тоже не отказались бы выписывать восьмерки, да негде было научиться. Бетти попыталась вальсировать со мной, раз-два-три, раз-два-три, эй-эй, осторожней! Чуть не упали. Я замер на носочках — точь-в-точь мадам Замбелли из парижской Академии музыки и танца! Мимо проносятся взад-вперед мальчишки, согнувшись пополам и заложив руки за спину, шарфы вьются по воздуху. Я только успеваю уворачиваться. Солнца сегодня нет. Кусается мороз. Укушенные носы пламенеют. Бетти согревается песенкой: Röslein, Röslein roth — Röslein auf der Heiden^[118]. Ох, уж этот Гёте, куда ни ступи, всюду Гёте да Гёте. Полюбуйтесь, вон та девчушка, она тоже из Гёте. Сразу видно, специально нарядилась, на вид ей лет двенадцать, а может, и того меньше. Пушистая шаль крест-накрест и завязана на талии за спиной, короткая с белой кроличьей опушкой шубка и капор, всем капорам капор. Картинка из баварской рождественской сказки года этак 1890-го. И все время наезжает на нас с Бетти, я отскакиваю в сторону, и конек у меня подворачивается, так что мне приходится подпрыгнуть раз, другой, третий, чтобы все стало на место. Тоже мне Эриния, преследующая Ореста. Я не Орест. И совесть меня не проймет. Я ей ничего не обещал. А если и учил чему, то разве что целоваться. Наконец Бетти надоели эти маневры, смысл которых она истолковала по-своему, и она шепнула мне: «Сейчас я с ней поговорю…» Я попытался удержать ее, но она внимания не обратила. Я наблюдал за ними издали и не без чувства тревоги. Усевшись на подоконник и шевеля пальцами в ботинке, чтобы согреться.