Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

На балкон неторопливо вышел мистер Вселенная. Он большими глотками пил из пластикового стакана оранжевый протеиновый напиток. Думаю, он запросто мог щелкать орехи, зажав их между бицепсами. Я был чрезвычайно впечатлен.

— Не сейчас, — резко сказала Джина и махнула, чтобы он ушел.

— Совсем недавно начались девочки, — сказал я. — Думаю, он потерял невинность с Элизабет Монтгомери. Она его бросила, но мне кажется, она до сих пор ему нравится. — Я пожал плечами. — Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что больше его не узнаешь. Это правда. Что-то меняется, когда они становятся подростками, и ты борешься за то, чтобы снова увидеть своего малыша. Прелесть. Чистота. Но все это остается в них, надо лишь вглядеться повнимательнее.

Я посмотрел на часы. Пора было ехать.

— Он чудесный мальчик, Джина. В нем просто море доброты. Надо просто заглянуть за поверхность, за все смены настроения, за «Мальборо лайт», за курение марихуаны в домике для игр, за всю чепуху, из которой он уже вырос, и ты увидишь, что он просто чудесный мальчик, который становится чудесным мужчиной.

Я взглянул на нее и почти увидел ту девушку, которую когда-то любил.

— Это как старая песня, — сказал я. — Знать его — значит любить его. Проблема в том, что ты его не знаешь.

При этих словах она гневно вспыхнула, и, как ни странно, в этот момент я увидел Пэта в ней.

Когда ему было четыре года и его мать ушла и было ясно, что к ужину она не вернется, он смотрел на свое милое лицо в зеркало заднего вида моей машины.

— На кого я похож? — спросил он меня.

На самом деле он был похож на нас обоих, хотя красавцем назвать меня было трудно. Темно-русые волосы, пронзительные голубые глаза, скошенный подбородок — он был очень симпатичным мальчиком, и все это он унаследовал от своей матери. Но что она сделала для него потом? Быть родителем — ежедневный тяжелый труд, или же ты не родитель. Рыбные палочки, говорила мне Сид. Рыбные палочки, бирки с именем и поиски вшей. И она была права. Вот что означает быть родителем.

— Он такой же мой сын, как и твой, — сказала Джина, но мы оба знали, что где-то в прошлом, где уже ничего нельзя изменить, это перестало быть правдой.

Она повернулась к кухне, где ждал мистер Вселенная.

— Мы воспитали хорошего парня, Джина, — сказал я. — Действительно хорошего.

И это было лучшее, что я мог сейчас сделать.

Пэт будет там, когда он проснется.

Ночь и день незаметно сменяли друг друга. Кен проснется тогда, когда закончится действие морфина. Он будет извиваться от приступов боли, пытаться сесть, хотя ему необходимо лежать в кислородной маске, потом слегка смочить губы водой, потом снова маска.

Стакан воды стоял возле кровати, но его еще ни разу не пришлось наполнить заново. С другой стороны стояла капельница, игла была воткнута в вену левой руки.

Ожидание изнурило меня. Изнурило его детей. Даже его старинный друг, Синг Рана, ускользал около полуночи, когда отделение засыпало. Часы текли за часами, и нам было нечего делать — только сидеть рядом и смотреть, как он спит. На тумбочке лежали гостинцы — фрукты, цветы и экземпляры «Рейсинг пост». Все нетронутое и уже ненужное.

Абсолютная изоляция смерти. Одиночество умирающего человека. То самое, что я заметил, когда умирал мой отец. Мы любили его, но в самом конце оставили, и он умер в одиночестве. Потому что мы устали. Потому что было поздно. Потому что мы больше ничего не могли сделать. Мы любили его, а теперь он остался один.

Но когда Кен просыпался в мертвой тишине ночи, содрогаясь от боли, которую уже было невозможно унять, даже с затуманенным опиатами сознанием он понимал, что не один.

Потому что мальчик всегда сидел рядом с его постелью.

Никогда не знаешь, что ждет тебя в больнице.

Иногда я надеялся, что приду туда и все будет кончено, и эта мысль наполняла меня стыдом.

Потому что каждой клеткой мы цепляемся за жизнь, даже если весь мир сузился до огненной вспышки боли. Но я больше не мог видеть его в таком состоянии, смотреть, как его бесконечно и бессмысленно испытывают на прочность, как он выходит из наркотического тумана туда, где его ждут лишь еще более невыносимые муки.

Довольно, думал я, оставив с ним на ночь Пэта и возвращаясь в пустой дом. Разве он недостаточно мучился?

Но когда наутро я вернулся, Кен сидел в кровати, в его глазах светилась жизнь, а лицо было покрыто кремом для бритья. В своей полосатой пижаме он был похож на рождественского деда, которому приспичило поваляться в постели, и я в первый раз за все время рассмеялся в его палате. Он поправился. Я знал, что это может произойти.

— Хочу навести марафет, — сообщил Кен.

Он говорил языком моего отца. «Навести марафет». Это означает привести себя в порядок, чтобы можно было показаться на люди, побриться, даже если внутри растет нечто, что очень скоро убьет тебя. «Навести марафет». Когда наведение марафета успело выйти из моды?

Рядом с кроватью стоял серебристый таз с водой, исходящей паром. Пэт держал опасную бритву. Он наклонился над кроватью, и лезвие блеснуло в свете больничных ламп. Старик поднял руку.

— Ты уже бреешься, сынок? — спросил его Кен, опираясь спиной на подушку.

— Каждое воскресенье, — ответил Пэт. — Вернее, через воскресенье.

— Тогда пусть лучше это сделает твой папа, — сказал старик.

Оба посмотрели на меня.

— Если не возражаешь, — добавил Кен, и я быстро кивнул. — Постарайся не перерезать мне глотку, — усмехнулся он.

— Тебе бы только поворчать, — сказал я, беря бритву. — Ты и вправду сварливый старикашка.

— Мне есть на что жаловаться, — ответил он, широко ухмыльнувшись, и с его щек посыпались хлопья пены.

Я опустил бритву в воду и начал соскребать с его лица щетину. Она была на удивление жесткой, словно остатки соломы на поле после сбора урожая, но кожа после бритья стала мягкой и гладкой. Он откашлялся, его грудь поднялась, и он хрипло выдохнул. Я слышал, как забитые легкие борются за следующий вдох.

— Сиди спокойно, — негромко сказал я, подумав, что это вряд ли возможно, но он больше не шевелился.

Потом я почувствовал, что занавеска вокруг его кровати шевельнулась. Я поднял глаза и увидел, что там стоит моя жена.

— Пожалуйста, — попросила она. — Продолжай.

Она держала накрытый салфеткой поднос с едой. Я ощутил запах сосисок и теста. Кен открыл глаза, улыбнулся и закрыл их снова.

— Привет, милая, — сказал он и удовлетворенно вздохнул.

Я думаю, он был доволен всем. Ощущением сбритой щетины с лица, видом женщины, которая принесла поесть. И тем, что навел марафет.

А моя жена смотрела, как я брею старика.

Она стояла, одной рукой держа поднос с едой, другую положив на плечо Пэта, и смотрела на меня и Кена своими широко расставленными карими глазами. Я снова взглянул на нее. Она слегка улыбнулась и кивнула, и я продолжил. Я больше не смотрел на нее, но чувствовал, что она наблюдает за мной. Конечно, это звучит глупо после десяти лет совместной жизни, после брака, детей и всего остального. Но когда она смотрела на то, как я брею старика, я чувствовал, что по-настоящему начинаю ей нравиться.

Когда я закончил брить Кена, серебристый таз наполнился мыльной водой, а лицо старика стало чистым, розовым и гладким и глотка оказалась ни разу не порезана от уха до уха, Сид сняла салфетку с маленького подноса. На нем было нечто совершенно особенное.

Маленькие йоркширские пудинги с наполовину торчащими из них свиными сосисками и розочками английской горчицы наверху.

— Сосиски в тесте, — проговорил Кен. — Малютки. Никогда не видел ничего подобного. Прелесть какая.

И мы все восхищались едой, которую она приготовила, хотя знали, что ему никогда не придется ее попробовать.

Она оставалась недолго. Когда настало время уходить, она обняла старика и поцеловала его в свежевыбритую щеку.

— Гладкая, как попка младенца, — ухмыльнулся Кен, а я отвернулся, потому что понимал, что они больше никогда не увидят друг друга.