Когда отцовы усы еще были рыжими

- Очень сожалею, - отвечал отец, - но я подобной чепухой не занимаюсь.

- Позвольте, но этот орел будет установлен в министерстве воздушных сообщений.

- По мне, так пусть ему устраивают торжественные похороны, - сказал отец.

Пришедший молча повернулся и направился к директору.

Тот захотел все выслушать с самого начала и точно знать, чем отец мотивирует свой отказ.

Отец немного выпрямился, кончики его усов подрагивали.

- Это несовместимо с моими естественнонаучными убеждениями.

- Ага, - протяжно сказал директор, - теперь это так называется.

Полторы минуты спустя отец был уволен. Это случилось двадцать седьмого декабря, по Шпрее плавали льдины, тонкий слой серо-свинцового снега лежал на крыше собора, а из парка, где еще продолжалась рождественская ярмарка, доносились звуки шарманки (она играла марши), вопли, крики и жестяное хлопанье пневматических ружей! Отец тихонько гудел: "Исполнено сердце свободы" и время от времени наподдавал ногой промерзшее конское яблоко.

- Не преувеличивай! - сказал я.

И правда, дома консьержка сделала нам знак зайти к ней.

- Наверху вас дожидаются двое в кожаных пальто и...

- В кожаных пальто? - взволнованно перебил ее отец. - Хватит с нас кожаных пальто. Скорее, Бруно, идем!

Нам потребовалось почти полтора дня, чтобы наскрести денег на проезд в Калюнц. И еще мы сумели перехватить почтальона, у которого опять оказалось для нас письмо со штемпелем Найденбурга, но мы не решились его читать, нам хотелось сперва очутиться в безопасности. Так как отец давным-давно знал этого почтальона, он мог его попросить в дальнейшем сжигать всю почту, поступающую на наше имя. Затем мы еще дали барону телеграмму, что нам удалось освободиться, и отправились на вокзал.

Поезд уже подали. Мы забрались в темное купе и наблюдали, что происходит на перроне. К счастью, народу было немного, лишь несколько тяжело нагруженных солдат да подвыпившие горожане, отбывающие трудовую повинность где-то за городом, садились по разным вагонам.

В двадцать два часа десять минут поезд тронулся. Повсюду в домах еще горели свечи на рождественских елках, а когда отец открыл окно, с Александерплатц донесся колокольный звон с церкви святого Георгия. Мы вдруг почувствовали себя вконец потерянными. Только сейчас до нас дошло, что мы, собственно, ничего не имеем против Берлина. С ним было как с Фридой, обоих мы любили, и оба изменили нам: Фрида - с красными, Берлин - с коричневыми.

Озябнув, отец закрыл окно. - Лучше всего заснуть.

Мы попытались, но удалось нам это лишь под утро, а вскоре поезд подошел к Штаргарду, где нам предстояла пересадка. Морозный воздух бодрил, и теперь наши новые друзья уже были так близко, что у нас обоих буквально защемило сердце, когда мы, продолжая путь, заговорили о них. За окнами поезда все было покрыто толстым слоем снега. В морозных узорах по краям вагонного окна серебрилось солнце, оно казалось каким-то потасканным и голым. Мы снова затеяли игру в описания. Она теперь стала гораздо продолжительнее, потому что в последнее время мы ввели в игру помимо внешности еще и внутреннюю сущность наших друзей, а также их прошлое.

На каком-то полустанке нам снова надо было пересесть, уже в местный поезд, где, кроме нас, не было ни души. Только для нас крохотный паровозик толкал впереди себя снегоочиститель, и каждые несколько сот метров его отбрасывало назад, потому что при сильных заносах надо сначала набирать разбег. В этой тряске мы наконец вспомнили о письме. Отправитель был незнакомый. "Свертла Цибулка, свинарка из Калюнца" - значилось на конверте. А в конверте было еще одно письмо. Прочитать его можно было лишь с трудом, так оно измялось, кроме того, на нем расплылось большое жирное пятно, и некоторые места были гневно перечеркнуты. Опять они все вместе писали отцу, все, кроме барона. Впрочем, от всех посланий мало что осталось. Вот что, к примеру, можно было разобрать из написанного господином Янкелем Фрейндлихом: "...давние угрозы, что в новом году с гостеприимством будет покончено, принимают..." И от письма Рохуса Фельгентрея осталось только: "".строжайшее доверие и без его ведома..." Абзац графа Станислава был сплошным пятном лиловых чернил, тогда как в строках полковника мы прочли: "... и назвала нас всех дармоедами". Разъяснение было в яростно перечеркнутых строках дантиста Ледйнека: "...эта старая развалина, - с трудом, по буквочкам, разбирали мы, - как всегда перед Новым годом, так и на этот раз, помешалась на идее начать новую жизнь. "Новая жизнь!" Видели бы вы ее..."

- Боже праведный, - простонал отец, - ты понимаешь, о ком речь?

Я ошеломленно кивнул.

Отец стал засовывать письмо обратно в конверт, но тут из него выпала еще какая-то бумажка. "Вложенное письмо, - корявым детским почерком было написано на ней, - старуха отняла у горничной и выбросила в мусорный ящик. С наилучшими пожеланиями Свертла Цибулка, свинарка из Калюнца".

Остаток пути мы не проронили ни слова. Пошел снег. Ледяной ветер свистел в щелях вагонных окон, и мало-помалу снег за окном повалил так густо, что не стало видно неба. Вдруг нас сильно, в последний раз, тряхнуло, и по приглушенному скрежету в голове поезда мы поняли, что опрокинулся снегоочиститель. Машинист подтвердил это печальным свистком. Мы еле-еле пробились к нему, и он крикнул нам сверху, что мы можем либо подняться на паровоз и согреться, либо просто пойти пешком.

Отец выбрал второе.

Дул восточный ветер, и не было видно ни зги, только стена обжигающего снега да тени телеграфных столбов.

- А разве не лучше было бы, - крикнул я отцу, который, скрючившись, топал впереди меня, - если бы ты все-таки приделал меч к орлу?

- Замолчи! - крикнул отец в ответ.

Приблизительно через два с половиной часа мы наткнулись на какой-то щит.

- Станция! - воскликнул отец.

Если ржавая жестяная доска, когда-то служившая рекламой давно истлевших шелковых ниток, и занесенный снегом молочник означают близость станции, то отец прав. Меж тем уже стемнело, а ветер и метель еще немножко усилились. Прислонившись к сугробу, мы попытались согреть руки.