Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Не миссионеры!

Накано всего две недели, как приехал в Киото из глухой деревни, с самого южного края острова Шикоку, и все иностранцы в Японии до этого мига были для него миссионеры.

— Прошу прощенья, — сказал Роберт по-японски, — но если вам нужна миссия, так вон там финская, — он показал направо, — а вон там католическая. Большой выбор. Можете обратиться туда.

— Мне нужна практика в английском, — упрямо по-английски произнес Накано. — Можно, я буду беседовать с вами? — Эти фразы он отрепетировал заранее.

Синтия и Роберт переглянулись. Просьба для них была привычная, как для всех иностранцев в Японии; и теперь они отвечали на нее отказом так же неизменно, как раньше неизменно отвечали согласием. Но робость и решительность мальчика, его пыльные голые ноги в гета [14], его брови и ресницы, тоже пропыленные, уже сделали свое дело; Синтия и Роберт уже почувствовали на себе его обаяние. Они смягчились; пригласили его войти. Накано, решили они тогда и много раз решали в дальнейшем, был «совсем другой», хотя, в чем именно его отличие, определить им не удавалось. Красивый, конечно; маленький, гибкий, тугой, как струна; немыслимо густые брови, немыслимо белые зубы; во всей повадке трогательная смесь истого смиренья и такой же истой гордости; и он был умен — насколько умен, они разобрались только через неделю-другую. Они выяснили, что живет он более чем скромно, ест один-два раза в день и ходит пешком в университет, экономя на проезде. Но тогда, вначале, он не жаловался на судьбу и редко унывал.

Он часто приходил к ним, скоро стал забегать почти каждый день, неизменно приносил с собой тетрадку и по ней читал загодя приготовленные фразы.

— Простите, — говорил он, листая тетрадь, потом с глубочайшей сосредоточенностью смотрел в нее и наконец выжимал из себя заявление или вопрос, типа «каждый джентльмен на Западе обязан защищать леди», или «В чем состоит разница между любовью и дружбой?», своим простосердечьем вызывая у них воровскую усмешку. Скоро они прознали о его бедности, хоть он не выставлял ее напоказ, и тогда-то предложили ему работать у них по дому. Уговорились, что он будет полоть сад, выгуливать собак, мыть окна и бегать по порученьям. Но он пригодился и на многое другое, и скоро они поняли, что без него были бы как без рук. Если Синтия, не говорившая по-японски, выходила из дому без Роберта, с ней отправлялся Накано. Когда беспечный в таких делах Роберт забывал вовремя отметиться в японской полиции, дело улаживал не кто иной, как Накано. Он сопровождал их в поездках. Он бывал на их вечерах, правда, сидел в сторонке и обычно не произносил ни слова.

— Что б мы делали без него? — приговаривали Пью, а друзья им отвечали:

— Что бы он делал без вас?

Синтия тревожилась — лицо у него часто бывало такое усталое, такое желтое; она не сомневалась, что он недоедает, недосыпает, что ему нечего надеть. Они купили ему матрас вместо старого соломенного — он гордился тем, что спит, как европеец, не на полу, а на кровати, — и стали еще усиленней приглашать его к столу. При своей хрупкости он поразил их аппетитом, который разросся за годы сиденья на одном рисе, поглощаемом миска за миской.

— Ну совсем другой человек! — поражались гости Пью, видя, какой он стал цветущий, гладкий и уверенный. Но иногда он сверзался с достигнутых благодаря им вершин довольства в бездну отчаянья, где подолгу оставался, зажав в коленях худые руки и не отрывая мрачного взгляда от ковра. Это, как говорили Синтия и Роберт, «на него находило», но почему?

Как-то раз, когда Синтии не было дома, Накано растянулся на полу в гостиной и, лежа на животе, уткнулся лицом в левый локоть. Роберт продолжал читать, потом отложил книгу и по-английски (они теперь, в общем, только так и разговаривали) спросил, что случилось.

Накано перекатился на спину.

— Ничего, — сказал он.

Он вынул мятую пачку сигарет из одного брючного кармана, спичечный коробок из другого и задымил в потолок. Синтия и Роберт не курили и всегда чуть раздражались при виде Накано с сигаретой.

— Опять ты куришь! Сколько ж ты за день выкуриваешь? — Роберт прекрасно знал ответ (двадцать штук), потому что много раз уже спрашивал.

Накано не ответил.

— У тебя неприятности? Какие?

Накано рывком поднялся и сел на корточки. Он глубоко затянулся.

— На прошлой неделе мне был двадцать один год.

— Знаю. — Синтия с Робертом устроили ему день рожденья, и сейчас он даже был при часах, полученных от них в подарок.

— Мистер Пью, — по японскому обычаю он всегда называл их по фамилии, — я все еще девственник.

— Ты все еще — чего-чего?

— Я еще чист. Хорошо ли это? Правильно ли это?

— Мм. Не знаю. Трудно сказать. Я до двадцати четырех лет не знал женщин. — В отличие от Синтии Роберт был плохой духовник; но Накано уже понесло, и с безудержной откровенностью поборовшего скрытность японца он пустился в дальнейшее расследование мучившей его темы.

— Мне в жизни еще никто так не изливался, — сказал потом Роберт Синтии. — Ужасно неудобно.

Синтия не нашла в этом ничего неудобного.

— Да что ты! У них нет наших сексуальных табу. И очень даже хорошо. Он обсуждал с тобой свои половые потребности, как английский мальчик обсуждал бы духовные запросы, ну, или денежные затрудненья. Бедненький! Мне кажется, он дико сексуальный, а тебе?

— Да, судя по тому, что он говорил…

— Ой, значит, ты мне не все рассказал! Роберт, как не стыдно. Ну что еще он говорил, что?

Роберт мялся.

— Ой, ну расскажи!

Роберт рассказал все под восклицания Синтии: «Ой, неправда!», «Господи!», «Потрясающе», «И все это он тебе выложил!»

Бедненький Накано, решили оба. Наш мальчик уже совсем большой. Но каков аппетит, кто б мог подумать, а?

Через несколько дней Накано стал опять исповедоваться Роберту. Он начал:

— Мистер Пью, помните, я вам говорил, что я еще девственник?

Роберт оторвался от присланного авиапочтой «Таймса».

— Да-да, Накано. Помню.

— Я понял, что этому пора положить конец. Довольно. Если мужчина стремится к полноте переживаний, он должен иметь опыт половой жизни.

Тут, неся на подносе три чашки кофе, в дверях появилась Синтия, и Накано запнулся.

— Ладно, в другой раз, — оборвал он.

— Ой, что ты, говори при мне. Я с удовольствием послушаю.

— Это слишком личное. Об этом могут говорить только мужчина с мужчиной.

— Да ну, глупости! Типично японские понятия.

Для Накано теперь «типично японское» стало чуть ли не синонимом неверного или по меньшей мере смешного, и Синтия невольно это угадала.

— На Западе мужчины и женщины вот уже пятьдесят лет не стесняются говорить о таких вещах. Ты просто старомоден.

Накано — это она тоже угадала — вовсе не хотел быть старомодным.

— Правда? — обратился он к Роберту. — Я могу говорить о таких делах при даме?

— Почему бы нет?

Но он мучительно стеснялся и под конец рассказа заразил своим смущением слушателей, как ни пытались они это скрыть.

В прошлую пятницу Накано получил от них пять тысяч йен, сумму, равную пяти фунтам, положенную ему каждый месяц. Заранее решив, как ему распорядиться деньгами, он попросил одного приятеля, более, чем он, искушенного столичного юнца, сводить его в ночной бар, где подавальщицы дарят ночи гостям. Выпили порядочно японского виски, после чего Накано облюбовал и выбрал девушку «совсем трезвую, культурную, знаете, не то что проститутку». Девушка обрадовалась, и они с подругой и Накано с приятелем отправились в одну из тех бесчисленных маленьких гостиниц, какими все японские города располагают для любовных утех. Будучи японцами, молодые люди, естественно, сперва пошли помыться. Но девушка Накано метнулась следом и попросила плату вперед. Она хихикала, извинялась, объяснила, что не так уж редко клиенты, пресытясь, нахально отказываются платить за удовольствие, и добавила, что от заведомо бедных студентов и подавно можно такого ждать. Она без конца оправдывалась, говорила, что с Накано вовсе ничего бы не взяла, если б не скотина-хозяин. Обычная цена у нее пять тысяч йен, и он отбирает половину; но сейчас она согласна взять только долю хозяина, а сама обойдется. Накано растаял; и еще больше он растаял, когда она пошла за ним в кабину, нежно помогла снять гостиничное кимоно и толкнула в душевую, умоляя не задерживаться.