Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Подчас ему не везло. Случалось, переселялись еще и еще люди, а ни в один дом заглянуть не удавалось, и долгие недели приходилось, как всем на свете, терпеть, что тебя со всех сторон теснят родители, родственники, учителя, соседи. Донимают ядовитыми вопросами и подковырками, вынуждают признаваться во всяких пустяках. Однако он не обижался. Ведь родителей и учителей и самих шпыняли. Всех непрестанно теснили сверху, снизу, с боков, и ему даже нравилось пробиваться через толпу, лишь бы под конец набрести на местечко, где можно насладиться уединением. Ему недостаточно было оказаться одному на лугу, заросшем ромашками, или на берегу моря среди скал. Его с самого детства жгла мечта заделаться домовладельцем.

Из мальчишки, который опрометью кидался вверх по лестнице чужих домов, он за три года превратился в шестнадцатилетнего юнца, который входил в эти дома не спеша, руки в брюки, даже и не оглядываясь. В ту пору особенно много народу снималось с насиженных мест. В городе повсюду возводили новые дома, да и вокруг вырастали богатые виллы, и вот как-то среди дня в начале лета, одержимый все той же страстью, он оказался в малознакомом квартале, где, по слухам, освобождался дом. Было это на самой окраине, не там, где начинались фермы, а с той стороны, где плоские пустыри, застроенные гаражами и придорожными закусочными, соединяли этот город с соседним. Здесь поодаль друг от друга стояли большие белые дома, их разделяли хрупкие, только что высаженные рядами деревца и прихотливо разбитые, обнесенные оградами сады, совсем недавно отрезанные от пустыря. Но во всем уже ощущался дух процветания. Вдоль поблескивающих оград пестрели редкостные альпийские растения, а дорожки, ведущие к каждому крыльцу, были посыпаны гравием, который сверкал и поскрипывал под ногами, будто алмазная россыпь.

Когда он пришел, здесь было совсем тихо. Лишь кое-какие остатки мебели еще дожидались, чтобы их втащили в фургон, но грузчики почти уже кончили, и сейчас тесно сидели в дверях фургона, и закусывали толстыми сандвичами, разложив их на ящиках. Снизу, с края тротуара, задрапированная мраморная статуя застенчиво протягивала им кисть винограда. Дом казался пустым, и владельцы, должно быть, уже уехали: машины в гараже не было. Мальчик прошел за фургоном и, никем не замеченный, не спеша зашагал по дорожке к парадному ходу. Дверь была приотворена, и он вошел. Не прокрался, а именно вошел. Дом принадлежал сейчас ему одному, больше того: таким прекрасным домом он владел впервые. Дом этот отличался от всех предыдущих тем хотя бы, что при первом же взгляде казался на удивление просторным и светлым. Все здесь было крупно. Следы от картин на стенах в гостиной были огромные, и, судя по темным пятнам, оставшимся на полу, ковры были непомерно большие и притом, как ни странно, очень грязные. В таком доме можно будет потом еще долго укрываться, даже если провел в нем всего несколько минут и больше никогда его не видел. Мальчик взбежал по лестнице и стал заглядывать во все комнаты подряд — приоткроет дверь, сунет голову в щель, обведет все спокойным, внимательным взглядом — и дальше. Двигался он проворно, но не крадучись — ведь он был уже не новичок. Он даже чутьем угадывал, за какой дверью просто чулан или затхлая кладовка. На них у него никогда не оставалось времени, а в этом доме могло не хватить времени даже на то, чтобы толком оглядеть третью спальню, — он приотворил дверь и чуть было тут же не захлопнул.

Комнатка была крохотная, просто каморка, каких он навидался уже немало, но своим наметанным глазом он заметил нечто отличающее ее ото всех других, и остановился. Тут, видно, собирались кое-как и разную мелочь так и забыли прихватить. У камина валялся старенький свернутый коврик, в корзине для бумаг полно конвертов. На каминной полке — длинная газетная вырезка, придавленная круглым белым камнем. Но самое интересное — маленькая фотография в рамке на стене и на полу под окном две хрустальные бусины. Отлично понимая, что задерживаться не следует, он все же вошел в комнату и затворил за собой дверь. Подобрал бусины, потом подошел к фотографии. С нее смотрела молоденькая девушка. Было ей всего лет пятнадцать, но выражение такое, словно она вполне обдуманно повернулась к фотографу боком, давно поняв, что показываться на люди ей лучше всего именно так, в профиль. Лицо это тревожило и притягивало, хотелось понять, что кроется за этим задумчивым, замкнутым и даже суровым профилем с копной темных волос, — может быть, если встретить эту девушку лицом к лицу, посмотреть ей прямо в глаза, она окажется совсем иной. Больше всего поражала в этом портрете шея — длинная и необычайно тонкая, но какая-то напряженно-прямая — скорее всего потому, что совсем незадолго перед тем, как был сделан снимок, девушка впервые устроила себе эту высокую прическу. Мальчик пробежал глазами газетную вырезку, даже не взяв ее в руки, — это был подробный и скучный отчет о выступлении хора, а в конце перечислялись имена певцов. Конечно, она тоже в этом списке, и, чуть подумав, он выбрал для нее имя — Мэриан Мартин. Оно как будто не такое противное, как все остальные. А время шло, и грузчики, должно быть, уже доедали последние сандвичи. Но он размечтался — пожалуй, как никогда. Бусины, хор, фотография не отпускали его от себя. Он снял карточку со стены и понес к окну — хотелось разглядеть ее получше. А когда отвел глаза от фотографии, понял, что впервые за все переезды его застали врасплох.

Он смотрел на большой сад за домом, окруженный стенами. И вдруг стало душно и тесно в груди — не от этих стен, ведь за ними виднелись другие сады, а еще дальше поля, — но от зыбкого столбика дыма, что поднимался высоко над костром в углу сада. Там стояла старуха, тыкала в костер палкой и пристально, хотя без всякого удивления, смотрела прямо на него. Она даже кивнула ему, и, секунду помешкав, он в ответ преспокойно помахал фотографией. Но внутри у него похолодело. Старуха явно ждала, что он спустится к ней, и, когда он поспешно сошел вниз, уже стояла на дорожке у самого дома. Он сразу сбавил шаг и пошел за ней в сад за домом; там они остановились и поглядели друг на друга. Старуха была высокая, сухопарая, на ее лице, скуластом и очень смуглом, блестели темные, глубоко запавшие глаза. Черные волосы, лишь слегка тронутые сединой, закрывали уши и тяжелым узлом падали сзади на шею. Она наклонилась, большими руками стиснула палку, которой только что помешивала в костре. Поглядела долгим взглядом прямо в глаза незваному гостю и наконец заговорила:

— Так, стало быть, ты и есть тот самый двоюродный брат?

Голос был старчески сиплый, и слова она выговаривала как-то чуточку не так, будто иностранка. Вопрос остался без ответа и словно растаял в воздухе вместе с клубами дыма, за которыми мальчик следил завистливым взглядом. Ведь сейчас на него все настойчивей посыплются еще и еще вопросы. Сейчас его прижмут к стенке, станут шпынять, выпытывать… А пока он улыбался, и, похоже, старухе это не понравилось.

— Вот не ждала, что они пришлют мальчонку запирать дом, — сказала она. — Я думала, придет кто-нибудь взрослый.

Это его уязвило. Он забыл о робости, обозлился, улыбка его стала дерзкой.

— Ко всему ты еще и запоздал, — продолжала старуха, глядя на его губы, — сильно запоздал. А у меня дома дела, и мужчин пора кормить. Ну да ладно — пришел, и слава богу. Значит, мне можно идти. Я гляжу, ты уже подобрал все, что тебе требовалось.

Ее взгляд скользнул по фотографии, которую он все еще держал в руке, другой рукой он перебирал хрусталики у себя в кармане. На ощупь они казались сейчас бриллиантами, но ему это было неприятно. Старуха все не уходила — подошла к сараю, рывком распахнула дверь. Там в одном углу была свалена всякая хозяйственная утварь — из темной груды торчали сенные вилы, грабли, садовые ножницы. По стенам висели рюкзаки, на шнурках болтались походные башмаки, между мешков и старых плащей валялась смятая, но все еще снежно-белая новенькая палатка. Пахло заплесневелой резиной, луком и масляной краской.