Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Синтия с Робертом подняли его на смех.

— Масса народу получает преподавательские места в Японии через миссионерское общество. И далеко не все они религиозны, уж поверь! — сказала Синтия. — И чем ей плох японец? Американца ей тут не так-то легко найти.

— Да, — поддержал Роберт. — И спорим, не стала б она тебя каждый вечер приглашать, только чтоб читать «Кинкагучи» [18].

— Это уж точно, — сказала Синтия. — Она настроилась на роман. Вот и давай посмелее. Она небось уже из-за тебя с ума сходит

— Посмелее? — У Накано в голосе было изумление и трепет.

— Ну да. Подержи ее за руку. Обними.

— Поцелуй. Господи, да что это с тобой?

Накано был совершенно потрясен.

— Она вовсе не такая. Она чистая, она о таких вещах и не думает.

— Да ну тебя! — взвилась Синтия. — Будь только посмелей, а за остальное я ручаюсь.

— Что вы, миссис Пью. Вы шутите. Я не могу так поступить.

Вернувшись к себе, он, не раздеваясь, лег на подаренный матрас и стал взвешивать то, что ему сказали. Может, это очередная английская шутка, какими они часто конфузят его и сбивают с толку? Или они это всерьез? И если всерьез — правы ли они? От одной мысли об осуществлении их советов он корчился, как от желудочных колик, и зарывался лицом в ладони. Но когда на другой вечер он пошел к Бетти Уокер, на крыше ее дома произошло кое-что, отчего в него впервые закралось подозрение, уж не вел ли он себя все эти недели круглым идиотом. Как всегда, раскрыв перед собою на столе японский роман, они читали его вместе и вдруг услышали переполох — вой сирен, раскаты голосов, гром деревянных башмаков о булыжник — обычное сопровождение японского пожара.

— Пошли посмотрим, — сказала Бетти и стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням к галерее на крыше. Накано пошел следом. Галерейка была до того узкая, что двоим тесно стоять, и голая рука Бетти — тогда он не сомневался, что случайно, хоть потом и усомнился — прижалась к его боку. Пожар оказался куда дальше и меньше, чем они ожидали, судя по шуму.

— А, ерунда, — разочарованно сказала Бетти. — Только грохот подняли из-за ничего… Ой! Месяц-то какой, посмотрите. Почти полный, да?

— Вы помните хокку [19], которое выучили со мной? Про месяц?

И он его прочитал.

— А вы помните песню, которую вы со мной выучили? — И она завела хриплым контральто:

Потом она хохотнула обычным своим лающим смешком.

— Ладно! Пошли обратно.

Она повернулась к лестнице, и вдруг он ощутил ее руку у себя на плече. И она повела его вниз по ступенькам, прижимаясь к нему, пока они не очутились в тесно заставленной в японском стиле комнатенке, которая так особенно пахла ею и больше никем.

Когда не без колебаний он решился пересказать все супругам Пью, те пришли в восторг.

— Ну вот видишь, — сказала Синтия, — а мы тебе что говорили?

— И ты никак не откликнулся? — спросил Роберт.

— Не откликнулся?

— Спускался себе по лестнице, и все?

Накано потерянно кивнул.

— Ну знаешь ли, Накано! — изумилась Синтия.

— А что мне было делать?

— Что надо было сделать? Схватить ее в охапку, ну, или хоть обнять.

— А если она рассердится на меня? Не захочет больше видеть?

— Глупости! Вот если ты не возьмешься за дело поживей, тут-то она и рассердится, — предупредил Роберт. — Смотри, как бы ей не надоело ждать!

Накано переводил взгляд с него на нее.

— Вы серьезно? — спросил он. — Это шутка?

Но спрашивать не надо было, он уже понял, что они не шутят, и сразу почувствовал себя уверенней. Пью западные люди, западные люди понимают друг друга, значит, они правы, а он ошибался. Недаром ведь говорят, что западные женщины доступны; с любой можно поладить. Ну и дураком же он оказался! А она-то какова, вот лицемерка: рассуждать с ним на возвышенные темы, о христианстве, о морали, о превосходстве западных ценностей, когда ей всего-то и надо, что… И сразу же почтенье и страх, которые она ему внушала, — чувства, редкие в японцах по отношению к женщине и потому совершенно чуждые его природе, — улетучились, и вместо них его заполнила физическая страсть и убежденность в том, что она не безнадежна. С этого времени он стал относиться к ней чуть-чуть презрительно, свысока.

— Нет, нет, Аки-чан, — так она его прозвала, — нет, нельзя, не надо! — а сама уже жадно уступала ему, прикрыв свои маленькие глазки и протягивая губы для поцелуя. Как легко; проще даже, чем предсказывали Пью.

— Ох, как мерзко на душе, — сказала она, провожая его до двери, после того, как они целовались чуть не два часа сперва на развалющей тахте, а потом на полу, застланном татами.

— Почему? — спросил он с простодушием, которым всегда ставил ее в тупик.

Она хихикнула.

— Хорошие девушки такого себе не позволяют. Ты не знал? И потом, Аки-чан, ты только не подумай, ты только не воображай, что…

— Что? — не вытерпел он.

— Ну!.. подумаешь еще, что я позволяю себе такое с другими. Нет. Просто я… я… в Японии девушке так трудно. Япония создана для мужчин.

— Но у тебя столько друзей.

— А, друзья!.. Японцы такие холодные. Правда. Вы, японцы, такие неромантичные. Ты-то не такой, Аки-чан, — она улыбнулась и погладила его по щеке, — но ты только не забери себе в голову…

— Не забери в голову?

— Ну, что я в тебя влюбилась и готова на большее… Понял?

Он кивнул. Но он ничего не понял. Западные люди, Пью например, так часто жалуются на японскую необъяснимость, непроницаемость; а как прикажете разобраться в том, что она ему наговорила?

— Ну видишь! — торжествовала Синтия. — А что мы тебе говорили?

— Значит, мы оказались правы, а?

— Да, — признал Накано. — Вы оказались правы, мистер Пью.

Он был им благодарен, он был поражен их проницательностью; но ему было немного тошно.

— Теперь надо выжать из создавшегося положения все возможное, — сказал Роберт.

— Роберт, чему ты учишь ребенка?

— Но она, как видно, сама этого хочет… — сказал Роберт.

— Накано такой чистый. И как насчет последствий? Ты уж тогда смотри, дай ему отцовское наставление.

— Ну, за мной дело не станет.

Расставаясь в тот вечер, и Накано и оба Пью чувствовали неловкость и даже стыд; однако, будто сообщники преступления, стороны сблизились как никогда, и эта близость вызвала странное, какое-то неприятное возбужденье.

Вдруг она метнулась от него так, что он чуть не свалился с футона — японский стиль, — на котором она всегда спала. И тут же он услыхал приглушенные, отчаянные всхлипы.

— Бетти, что с тобой? Что случилось?

— Ох, у меня ужасно на душе, просто ужасно.

— Но почему же, Бетти, почему?

— Мне отвратительно то, что мы сделали.

— Так зачем же ты это сделала?

— Наверное, хотела, чтоб тебе было хорошо. Я ведь знаю, как ты об этом мечтал. Правда же?

— Да.

— И если б хоть я тебя любила! Конечно, ты мне нравишься, очень нравишься, Аки-чан. — Она села и вытерла пухлыми пальцами заплаканные щеки. — Ужас в том, что я больше вообще никого не могу полюбить. Честно. Я отлюбила свое. Он был первый — первый, мой единственный до тебя. Мы вместе учились. Мне было шестнадцать, ему семнадцать. Какое безобразие, да? Ох, Аки-чан. Как я его любила! А потом, потом он взял и ушел от меня, поступил во флот. И больше я его не видела. Я ему писала-писала, он не отвечает. И мне иногда так тоскливо, так тоскливо, и… я такая несчастная… Аки-чан, пожалей меня. — Ее руки обвились вокруг него. — Пожалуйста, пойми меня. Не обижай меня. Люби меня хоть немножко… Ох, Аки-чан, люби меня. Люби меня, Акин-чан.