Камень на камень

Еще я чувствовал, как во мне закипает злость, что я иду, иду, и все зазря. А она словечка даже не скажет. И, видать, со злости вырвалось у меня, почему с Маслянкой она может, а со мной нет. Чем он лучше меня? Даже в партизанах, скотина, не был, свиньями торговал, а другие кровь за него проливали. Откуда я знаю? В гмине говорят, в гмине ничего не скроешь. И те, что говорят, тем же самым занимаются, так что не стоит расстраиваться. Святой она, надо думать, не мечтает стать? Да и зачем? Состарится и будет жалеть. И что за удовольствие быть святым? Разве что потом повесят на картине в костеле, славить на всех углах станут, на ярмарках продавать, а то и в календарь впишут. Но для этого каким святым надо быть! И другого бы святого из-за тебя выпихнули, потому что их и без тебя по четверо, по пятеро приходится на один день. Скоро для самых наисвятейших святых не хватит мест. Так что никакого резону нет. Еще неизвестно, может, это только здесь человек считается святым, а там будет поджариваться в аду. Откуда нам знать, как там? Ну что, панна Малгося, долго мы так идти будем? Скоро лес кончится. Но, если она хочет дальше, я могу и дальше. А хочет, могу на ней жениться. Мне давно пора. Люди уже говорят, женись, чего не женишься. Пусть скажет, согласна ли стать моей женой. Счастья я ей не обещаю, потому как во мне его нет. Но как-нибудь проживем. Я хоть завтра готов. Распишу нас сам. И такую речь закачу — помрем, а всё будут нас вспоминать. На похоронах войта Рожека, того, которого застрелили, я речь сказал — все плакали. А приехал один из повята, так заикался, мямлил и о Рожеке ни слова, только без конца о врагах. Пока не встал Рожек из гроба и не сказал ему: проваливай. Вы, Петрушка, говорите. И не плакать мне тут, я послушать хочу. Такой уж он был, лицом не вышел, но душа-человек. А пожелает панна Малгося, мы даже в костеле обвенчаться можем. Я не знаю, есть ли бог. Но если для нее есть, будет и для меня. Сшил бы мне портной костюм, ей портниха платье. Ну что, панна Малгося?

Она шла, как тень, и все время молчала. Даже, казалось мне, это не она идет, а деревья рядом шагают, и я им байки рассказываю. И может, из-за этой неуверенности, она это или не она, я вдруг обнял ее и шепнул:

— Малгося.

Она влепила мне пощечину, вырвалась из пьяных объятий и пустилась бежать.

— Малгося, не убегай! Я тебе ничего худого не сделаю! Не убегай! — закричал я. И бросился за ней. Но она мчалась как косуля. А подо мной земля раскачивалась и вдобавок кружиться начала. Ноги запутались. Вроде я вперед бежал, а меня то туда, то сюда швыряло. Зацепился за что-то, раз, другой, а потом меня дорога и вовсе спихнула на обочину. Черт бы ее побрал!

— Малгося! Стой! Остановись! Пальцем до тебя не дотронусь! Я думал, и тебе хочется! Стой! — казалось мне, не только я, весь лес ее зовет, и луна над лесом, и ночь. — Малгося!!

Тень ее отдалялась, размазывалась, пока совсем не исчезла. Я приостановился на минутку, думал, может, угомонится в глазах дорога, и я ее где-нибудь увижу, окликну, и тогда она обязательно тоже остановится. А может, устанет бежать или страх на нее нападет. Дорога от луны стала светлая, прямая, но казалась еще пустыннее. Я не знал, то ли идти дальше, то ли не идти. Пошел все-таки. Ты, осел, вообразил, будто это Каська-продавщица. Той плети, что в башку взбредет, еще она тебе скажет, какой ты умный. Ох, и умный же ты, Шимек. Будь я хоть на четверть такая умная, давно бы уже имела собственный магазин. И продавала б, что мне захочется. Ни хлебом, ни солью не торговала бы. Хлеб пускай бабы себе сами пекут. А за солью — в город.

— Малгося! — снова заорал я на весь лес. — Не бойся! Я протрезвел!

И вдруг в двух шагах от себя, с правой стороны, услышал, вроде какое-то дерево плачет. Не знаю, дуб это был или бук. Я протянул руку и тут увидел ее, прижавшуюся к стволу.

— А, это ты. Не плачь, ну. Не из-за чего. Не подошли мы друг дружке, вот и все. Идем, провожу тебя до дома и уйду.

— Не хочу, чтоб ты меня провожал! Не хочу! — выдавила она сквозь слезы. — Я думала, хоть ты другой. Думала, таким только кажешься. Почти тебе поверила. — И вдруг оторвалась от дерева и снова кинулась бежать.

Я не стал ее догонять. Беги, сука, я и не подумаю за тобой гнаться. Всем вам, бабам, хочется, чтобы человек другой был. А какой он должен быть другой? Можно разве через себя перескочить? Какой есть, такой есть, и таким останется. И я вернулся на гулянку.

Вот когда я разошелся вовсю. Кто только не подворачивался, всем ставил, своим, чужим, врагам, знакомым. Хочешь не хочешь, а выпить изволь. С Шимеком не выпьешь? Даже музыкантам пойти поужинать не дал, принес им водки, бутербродов — играйте. И они играли, сплошь польки да обереки, потому что я так пожелал. Орали некоторые, что хотят танго, вальс, а то сил уже больше нет. А я ни в какую, полька и оберек, оберек и полька. Меня слушать, оркестр, вот вам еще пять сотенных! Прискакал затейник, чего это я тут командую, моя, что ли, гулянка? А я сорвал у него с руки повязку и себе повязал. Я теперь затейник, а ты катись! Не то такое устрою, все сокрушу в дым. Радуйся, что мне весело, не дай бог, станет грустно. Разгоню тогда всех к чертовой матери!

Уже не соглашался никто со мной танцевать, устали, мол, никак дух не переведут после этих полек да обереков. Пусть сыграют что-нибудь медленное. Польки, обереки уже не в моде, а я уперся, чтобы польки, обереки. А пошли вы все, сидите дома да сейте петрушку, коли вам польки с обереками немодные.

— Идем, Игнась! — потянул я Игнася Магдзяжа, который покачивался, пьяный, на пеньке — того и гляди упадет. — Покажем этим засранцам, вправду ли вышли из моды польки, обереки. Ты будешь барышня, я кавалер. Пошли. А надоест, поменяемся, ты за кавалера, я за барышню. Только смотри пальцы не отдави, а после притопа разок меня подкинешь. Можешь даже двумя барышнями быть или двумя кавалерами, мне все равно. Один повыше, другой пониже, один толстый, другой худой, рыжий, лысый, один кривой, а другой хромой, бес его за ногу, Игнась, пляши с ними без меня, мы с тобой еще погуляем. А хочешь, я вас поженю? Что, не могу? Я могу мужика с мужиком, бабу с бабой, кобеля с сукой, вола с ослом, кого ни пожелаю, даже всех со всеми. Захочу, музыкантов переженю, скрипача с гармонистом, кларнетиста с тромбонистом, а барабанщика с барабаном, не веришь? Ну так выпей, ты еще мало выпил, тут верить надо, Игнась, надо верить. Хоть бы раньше никогда не видал, а поверить должен. К примеру, ты водку пьешь, а не поверь, что пьешь, — будто и не пил вовсе. Они там два притопа, три прихлопа, разве это называется гулять? Гулять надо без роздыху. Без роздыху мир крутится, без роздыху жизнь течет, без роздыху пьется.

А Игнась только раскачивался и слезливо бубнил:

— Не могу я, Шимек, не могу. Ни за барышню уже не могу, ни за кавалера, мне блевать хочется. А как гуляют, я и позабыл. Ой, давненько это было, Шимек, давненько. Хорошие были времена.

Я махнул на него рукой и сам пустился во все тяжкие. Кричали мне: куда лезешь! Псих! Нажрался как свинья. А я руки вверх, как ветви яблони, как два орлиных крыла, и у-ха-ха! Гей! У-ха-ха! Меня толкали, дергали, пытались силой столкнуть с помоста. Но я разок-другой замахнулся этими своими крыльями и остался один посреди дыры, а дыра широкая, на всю поляну, и глубокая, дна не видать. Только где-то по краям визг, крик. А мне хоть бы что, я гулял.

Не помню даже, когда поляна опустела и оркестр кончил играть. А мне и горя мало, у меня внутри был свой оркестр, скрипки пиликали где-то у подбородка, гармонь растягивалась от плеча до плеча, в животе барабан бил, в ухе тромбон выл, а кларнет клювиком пил из сердца. Утренняя заря уже проглянула сквозь деревья, роса упала с неба на землю, проснулись птахи и воздух от их пенья дрожал, а я все гулял, один на всей поляне, один на свете, словно на поле боя. Людей никого не было, только Игнась Магдзяж валялся пьяный возле своего пенька, и кругом бутылки из-под водки, доски от ящиков, разбитые рюмки, тарелки, обрывки бумаг.