Мой бедный фюрер (СИ)

- Какие же неугомонные, эти Румыны! – продолжал Мокрый. – Неужели не понятно, что Одессу им не взять! Мы костьми ляжем, а врага дальше границы не пустим!

- Это точно, – поддержал Ивана Меркулов, – мы не уступим, погибнем, а город врагу не отдадим! – Иван и Владимир выглядели при этом настолько убедительно, что будь их воля, вдвоем разорвали бы врага в клочья.

- А если прорвутся? – вдруг испуганно спросил Мокрый. Его глаза лихорадочно заблестели, а руки начали нервно дрожать.

Стремительно меняющееся настроение и беспричинный страх, переходящий в дикий ужас, были последствием контузии. Ивана трясло, и он начинал говорить еще быстрее и беспорядочнее, чем обычно:

- У наших практически нет танков, и румыны имеют очевидное преимущество. Наши атаки постоянно захлебываются. 11-ая румынская пехотная еще покажет свои зубы, она прорвется в Одессу, нам точно не устоять!

- Не должны прорваться, – попытался успокоить Мокрого Семен Давидович. – Я вам так скажу: их командующий Сион вообще не танкист. По образованию он артиллерист, а это, как вы понимаете, две большие разницы. Сион ни черта не смыслит в боевой тактике. Будьте уверены, 1-ой моторизированной осталось существовать считанные недели. У румынских танкистов нет ни опыта, ни должной подготовки, так что вам, мой друг, нечего бояться.

Слова Семена Давидовича немного успокоили Ивана. Он перестал трястись, лег на свой матрас и прикрыл глаза.

- Правильно, товарищ старший лейтенант, отдохните, – ласково сказал Меркулов. – Скоро ужин, поешьте – станет легче.

Каждый раз, когда у Ивана начинался приступ панического страха, Меркулов пытался как-то его успокоить. Врожденное простодушие Володи и его братская любовь к товарищам по оружию подкупала окружающих. Меркулов и в госпиталь попал благодаря природному альтруизму и небрежности командира роты, в которой служил. Из-за дефицита гранат командованием было предписано повсеместно переходить на бутылки с зажигательной смесью. Естественно конструкция самодельных бомб оставляла желать лучшего. Вместо стеклянной запальной пробирки с детонирующим составом в них применялись пакли, которые перед броском надо было смочить в бензине и вставить в открытое горлышко, стараясь при этом не вылить содержимое бутылки. Затем паклю поджигали и бросали в цель. Сказать, что устройство это было крайне неудобным, значит не сказать ничего. Большая часть бутылок вообще не долетала до цели, у восьмидесяти процентов после броска гасла пакля, а горючая жидкость часто выливалась в полете. На тренировке по метанию бутылок произошел несчастный случай. Не объяснив бойцам особенностей использования таких снарядов, командир выдал солдатам горе-гранаты. Он приказал поджечь заранее вставленные пакли и бросить бутылки в импровизированную цель. Не сложно догадаться, что с непривычки у многих возникли с этим большие сложности. Сначала бутылку ставили на землю или зажимали между ног, чтобы достать и поджечь спичку. После этого аккуратно переворачивали бутылку на бок и поджигали паклю. Многие обливались горючей смесью, сильно наклонив снаряд, от пакли воспламенялась облитая одежда и кожа рук. Володя получил ожоги второй степени, когда помогал товарищу тушить вспыхнувшее на его груди пламя. Увидев, как у того загорелась одежда, Меркулов, забыв, что собственные руки тоже намокли в коктейле Молотова, начал сбивать огонь.

Приближалось время ужина, и из больничной кухни запахло съестным. Кормили хоть и регулярно, но не сытно. Доставка провианта в осажденную Одессу была затруднена, что прямо отражалось на рационе больных. По приказу НКО №208-41 г. для пациентов госпиталя была введена продовольственная дневная норма:

Хлеб ржаной – 300 гр.

Хлеб пшеничный из муки 2 сорта – 100 гр.

Крупа разная – 150 гр.

Макароны-вермишель – 10 гр.

Мясо – 70 гр.

Рыба – 100 гр.

Сало свиное или жиры животные – 5 гр.

Масло растительное – 15 гр.

Сахар – 15 гр.

Чай – 1 гр.

Соль – 10 гр.

Из овощей:

. картофель – 200 гр.

. капуста свежая или квашеная – 50 гр.

. морковь – 25 гр.

. свекла – 20 гр.

. лук репчатый – 15 гр.

. огурцы – 15 гр.

Томат-паста – 2 гр.

Лавровый лист – 0.1 гр.

Перец красный или черный – 0.1 гр.

Уксус – 1 гр.

Горчичный порошок – 0.2 гр.

На завтрак давали стакан чая и пшенную кашу, на обед – чай, порцию супа (обычно уху из трески или корюшки) и макароны по-флотски, на ужин – чай (в редких случаях – компот или молоко) и бутерброд с тонкой пластинкой соленого сала.

Евин лежал в самом дальнем углу от кухни, и его постоянно кормили в последнюю очередь. Естественно к этому моменту все успевало остыть, и приходилось пить еле теплый чай и есть слипшиеся макароны. Если на полуденном солнцепеке это было даже плюсом, то вечером, особенно когда с моря дул прохладный ветер, остывший чай и бутерброд с жирным салом образовывали во рту вязкую неприятную массу. Само собой Петр был не в восторге от такого порядка вещей, поэтому постоянно злился. Злился на себя, на эту проклятую войну, на окружающих, которые без умолка о чем-то спорили и смеялись, на врачей, оставивших его без ног.

Изнутри Евина распирало чувство обиды и безысходности. Он ни с кем не разговаривал, не отвечал на вопросы, прикидываясь спящим или делая вид, что ничего не слышит из-за контузии. Исключением была медсестра Галя Белова, которая ставила Евину уколы и приносила утку. Галя нравилась Пете. Он особенно часто думал о ней. Всякий раз, когда Галя подходила к Евину, он пытался завязать разговор, но его попытки разбивались о непреодолимую стену Галиного безразличия. Она методично, но вместе с тем неизменно нежно, колола обезболивающее и просовывала под Петра утку.

Белова была образцом женской красоты. Эта изящная девушка с правильными чертами лица, пышной грудью и длинной русой косой обладала выразительным взглядом и белоснежной улыбкой. Ее большие карие глаза с длинными пушистыми ресницами были наполнены гремучей смесью лукавства, искренности, сердитости и кокетства. В ней было что-то, что не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Одни называют это изюминкой, другие – природным обаянием или шармом. Когда она проходила мимо больных и из-под халата виднелись ее стройные ножки, раненые на мгновение забывали о боли и провожали Галю вожделенными взглядами.

Иногда из-за снотворного Евин засыпал так крепко, что мочился под себя. Тогда Гале приходилось переодевать его в сухое, менять кусок ткани, который заменял простыню, и обмывать тело. В такие моменты Петру становилось невыносимо стыдно за свою беспомощность, и он был готов провалиться сквозь землю. Три раза в неделю Галя делала перевязку обрубков Петиных ног. Самое ужасное для Евина было то, что она относилась к нему, как к искалеченному больному, совершенно не видя в Пете мужчину. И хотя в ее глазах не было брезгливости, безразличие для Петра было намного страшнее. Евин прекрасно понимал: в теперешнем состоянии он вряд ли заинтересует Галю. Что, однако, не мешало ему надеяться.

То, на что Петр только надеялся, в полной мере получалось у Меркулова. Галю не могла не подкупить детская наивность Володи. Она смотрела на него с нежностью, когда заботливо перевязывала его обгоревшие руки. Ребята часто гуляли вдвоем по больничной аллее. Меркулов рассказывал Гале о деревне, Галя – о Ленинграде, в котором родилась и прожила всю свою жизнь. Они, такие разные, были во многом очень близки. Оба – молодые, искренние люди с заразительным звонким смехом и верой в свое светлое будущее.

После каждой из таких прогулок соседи начинали дружно расспрашивать Володю о проведенном с Галей времени. Вот и сейчас, когда объявили отбой и Володя вернулся с явными признаками влюбленности на лице, Семен Давидович и Мокрый устроили Меркулову дружеский допрос:

- Когда свадьба, Володь? – спросил Меркулова Семен Давидович.

- Да, ну что вы, товарищ Кремер, какая свадьба?

- Ну а что, вы люди молодые, вам о будущем думать нужно. Война пройдет, наступит мирная жизнь, кто будет новое поколение растить?