Черный квадрат

Рэм Викторович был настолько сбит с толку услышанным, что машинально произнес вслух то, что хотел сказать минуту назад, чтоб свернуть слишком далеко зашедший разговор:

- О здоровье справляться - не любите...

- Чего и вам желаю! - отрезал Анциферов.

- О политике...

- Какая там политика!.. Одуревшие мартовские коты мяукают на крыше, дохлую крысу никак не поделят, только и знают, что пугать друг дружку. Сало все до крошки сожрали, сметану вылакали, в пустую миску мордами уткнулись...- И с едкой болью выдохнул, как прохрипел: - А дальше что?! - Долго молчал, глядя в окно, потом сказал не Иванову, а самому себе: - А дальше, лейтенант, все то же... Потому что внушили кнутом и пряником, правда, больше кнутом, будто человеку - независимо, грамотный он, неграмотный, ученый - не ученый, умный дурак, грешник - праведник,- что ему от природы, от рождения это самое светлое будущее полагается: все равны, у всех поровну, у кого больше - отними, надо всеми один порядок. Хоть куражься над ним, хоть плюй в глаза, а выдай ему его законную пайку. Не нами придумано. Может, самим богом. Или - обыкновенным мужицким чертом.

- Князь тьмы...- вдруг вспомнилось вслух Рэму Викторовичу.

- Он самый,- обыденным, скучным голосом подтвердил Анциферов.- И без перехода, как пулей в висок: - Как там, к слову, у твоего Пастернака насчет Ленина?

- Ленина?.. - не понял его Рэм Викторович.

- Ну - приходит, уходит?

- А-а...- догадался Иванов.- "Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход"...

- Вот-вот! - обрадовался подсказке Анциферов.- Льгот, гнет... складно.- И еще обыденнее закончил: - Да только никуда от нас не деться, никуда мы не ушли... Будешь на кладбище, так ему и передай: ушли, да не навек распрощались, еще свидимся. А от бога ли предстатели, от черта - практически без разницы.

Рэму Викторовичу даже закралось в мысли подозрение: не заговаривается ли Анциферов, не следствие ли это его непосильной бессонницы, в здравом ли уме и твердой памяти Анциферов, отдает ли себе отчет, что говорит?.. Но если это и так, в словах его Рэму Викторовичу послышалась некая вполне возможная, а то и неотвратимая опасность.

Всю обратную дорогу в электричке Рэма Викторовича не покидало чувство неясной тревоги, от которой - ни противоядия, ни защиты.

Хотя, казалось бы, к этой вечной, всю жизнь сопровождавшей его опаске, давно и не для него одного ставшей второй натурой, к ожиданию затаившейся за каждым углом угрозы пора бы и привыкнуть.

4

Когда Иванов вернулся из армии осенью сорок пятого, ИФЛИ давно был закрыт и слит с Московским университетом, Рэма восстановили на втором курсе, но уже не философского, а, по собственному его выбору, филологического факультета, а по окончании курса он был зачислен в аспирантуру, и тема диссертации была уже, само собою, не по версиям легенды о докторе Фаусте - не до сомнительного алхимика было в те послевоенные годы,- а, из давней любви и юношеского поклонения, конечно же, о раннем Пастернаке. И хотя научный руководитель диссертации в некотором недоумении пожал плечами, тема все же была - условно, только условно! - утверждена.

Но, как водится, кота в мешке было не утаить, слухи, как вода из нелуженой посудины, поползли по кафедре, а потом и по всему факультету, а там и до парткома дошли своим ходом, и стало не миновать быть вынесену вопросу за ушко да на солнышко.

В таком-то подвешенном состоянии оказался Иванов в ноябре пятьдесят второго года. К тому времени он уже был женат на Ирине, дочери профессора-кардиолога Василия Дмитриевича Корелова, работавшего, кроме своей клиники на Пироговке, еще и в Четвертом - кремлевском - лечебном управлении. Вскоре у молодых родился и первенец - дочь, Саша.

Василий Дмитриевич был вдов, жена его умерла молодой, тридцати четырех лет, он сам воспитал дочь, жили они вдвоем в старом доме в Хохловском переулке на Покровке, в чудом не экспроприированной в двадцатые годы барской квартире, где прожили до самой смерти и отец, и дед Василия Дмитриевича, тоже кардиологи, известные московские врачи.

Со стороны, отдавал себе отчет Рэм, этот брак мог смахивать на брак по расчету: московская прописка, положение Василия Дмитриевича, его близость к людям влиятельным, государственным, которая могла бы облегчить путь в аспирантуру, в докторантуру и - кто знает? - и дальше, выше. Это обстоятельство долго смущало Рэма, и не оттого только, что кто-то мог заподозрить его в корысти, а по той причине, что самый мир, круг, к которому принадлежали и в котором жили Василий Дмитриевич и Ирина, казался ему, неисправимому провинциалу, таким далеким и прекрасным, но вместе и совершенно недоступным, что смел ли он притязать на то, чтобы войти в него на равных?

Родители Рэма - учителя средней школы в такой степной глуши, что до нее три года скачи, не доскачешь, с детства привили ему благоговейное преклонение перед интеллигентностью и интеллигенцией - русской интеллигенцией, подчеркивали они, равной которой во всем мире не сыщешь,- и бескорыстно, из одних высших, идеальных соображений гордились тем, что и сами, пусть и с краешку, на далекой периферии, в полной безвестности, тоже принадлежат к ней.

Отец - учитель рисования, мать - словесница, восторженные любители поэзии - Пушкин, Некрасов, Тютчев, Есенин, Лермонтов,- они и будущее единственного сына мыслили себе только в гуманитарной области и готовили его сызмала к этому поприщу, и Рэм с юности жил ощущением своей по праву принадлежности к лучшей, как верили отец с матерью, части народа. Это было для него еще и подтверждением своего особого, счастливого предназначения и даже высшего долга, прекраснее которых и мечтать не о чем.

Но когда, окончив школу, он ринулся в Москву, поступил в вожделенный Институт философии, литературы и истории, который сами ифлийцы называли меж собою не иначе как "вторым царскосельским лицеем", и, очутившись в среде сокурсников-москвичей, как правило, из не в первом колене образованных семей, он почувствовал, как уступает им в широте знаний, как безнадежно провинциальны его вкусы и пристрастия.

Рэм поначалу жил среди новых своих однокашников с этим гнетом на