Дженни. Ближе к дому

В жаркие ночи долгого лета, когда они молча сидели на крылечке под звездами или, довольные, дремали в кровати, ее чувство к нему окрепло, стало более полным, и вскоре она поняла, что любит его.

Этим летом они часто говорили о совместной жизни, но оба они знали, что выхода для них нет и в Пальмире это невозможно. Джозина говорила, что готова поехать с ним куда угодно, в любое место на свете, где они могли бы жить как муж с женой, даже если им нельзя будет пожениться. Однако Туземец даже и разговаривать не хотел о том, чтобы уехать из Пальмиры в какой-то незнакомый город в другой части страны. Он говорил, что родился в Пальмире и прожил тут всю свою жизнь, так же как и его папа, и если он попробует жить где-нибудь еще, то ни одной минуты не будет счастлив.

Джозина была влюблена в него ничуть не меньше прежнего, но теперь, после того как он женился, она поняла, что ей самой придется позаботиться о своем будущем. Ей было уже около двадцати пяти лет, а она все еще оставалась незамужней, без семейного очага. Еще несколько лет — и ей будет тридцать, а там очень скоро и сорок.

Джозина подала ему последний кусок жареной курицы. Она замолчала с той самой минуты, как он начал есть, и до сих пор все еще обдумывала, как сказать ему, на что ей придется решиться для того, чтобы у них с Эллен был семейный очаг. Не один мужчина собирался на ней жениться, и как раз сейчас один из таких с надеждой ждал ее ответа. Звали его Харви Браун, ему было двадцать восемь лет, и он служил грузчиком на товарной станции — работа хорошая.

— А что еще Мэйбл про меня говорила? — спросил Туземец, дожевывая последний кусок курицы.

Джозина смущенно взглянула на него.

— Что ты сказал?

— Еще что она говорила?

— Ничего особенного. По-моему, она так волновалась и злилась, что ей было не до разговоров — разве вот только шипела на меня за все, что только ей в голову взбредет. Сама разбила тарелку, а отругала за это меня. Даже за то мне досталось, что она забыла, куда сунула свои очки. Сказала, что это я их спрятала. Ты уж поостерегись, когда вернешься туда. Она, может, начнет швыряться в тебя вещами, как только ты дверь откроешь.

— Мне, может, не придется на этот счет беспокоиться, — ответил Туземец, слегка посмеиваясь. — Только я сначала хорошенько подумаю. Ничего не будет удивительного, если я решу здесь остаться навсегда, а туда больше не вернусь. Если ты мне будешь приносить еду повкуснее, как нынче вечером, то мне и незачем туда возвращаться.

Джозина отвернулась, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся на глаза.

— Ты на ней женат теперь, — сказала она взволнованно. — Это большая разница. Дальше так продолжаться не может.

— Что «продолжаться не может»?

Она закрыла лицо руками.

— О чем ты говоришь, Джозина?

Не отнимая рук от лица, она покачала головой.

— Я хочу знать, что значат твои слова, — сказал он. — Что «дальше продолжаться не может»?

Схватив Джозину за руку, он заставил ее открыть лицо, и увидел, что она плачет.

— Ну, хорошо. Я тебе скажу. Да и надо сказать теперь же. Это из-за того, что на ней тебе можно было жениться. А на мне — нельзя. Вот что! Я ее ненавижу! Ненавижу! Не смела бы она со мной так обращаться, если б я не была то, что я есть!

— Да ведь все останется по-старому, Джозина. Нам с тобой не все ли равно.

После этого Джозина уже не могла сдержаться и заплакала. Когда она опять закрыла лицо руками, щеки у нее были мокры от слез.

— Нет, не все равно. Ты не понимаешь. Больше так продолжаться не может. Никогда не будет по-старому. Я ничем не хуже ее — только что не родилась белой, как она. На ней ты мог жениться, а на мне не мог. Нам даже не дадут жить вместе — разве вот так, как сейчас, — а мне этого мало. Вот почему у нас никогда уже не будет по-прежнему.

Она положила голову ему на плечо, и он почувствовал, как крепко вцепились пальцы Джозины в его руку. Она зарыдала так, что все ее тело вздрагивало.

6

— Мне нужно сказать тебе что-то, — услышал он голос Джозины. Она больше не плакала, и ее голос звучал спокойно. — Что-то очень важное.

— О чем ты говоришь, Джозина? Что-нибудь про Мэйбл?

— Нет. Не про нее. Про нас с тобой.

— А что это такое?

Она крепко сжала его руку.

— Я больше сюда не приду. Сегодня последний раз. Больше я с тобой не увижусь. Никогда больше не увижусь — так, как сейчас.

Повернувшись к нему лицом, она обвила его шею руками и отчаянно прижалась к нему. По силе ее объятий он чувствовал, как напряглось все ее тело.

— Не говори так, Джозина, — умолял он. — Я не отпущу тебя. Не могу отпустить, после всего что было.

— Так надо.

— Почему?

Она не ответила.

— Потому что я женился на ней? Поэтому?

— Это одна причина… — Она замолчала, часто Дыша. — Да, это одна причина. Не могу я быть в этом доме каждый день с утра до вечера и видеть тебя с ней. Мне будет слишком больно.

— Ты можешь днем работать где-нибудь в другом месте.

— Нет. Это нисколько не поможет. Совсем не поможет. Ты все-таки останешься ее мужем. — Руки Джозины обвили его шею. — А кроме того, есть и еще причина.

— Какая же причина?

— Эта причина важней всего другого. Я выхожу замуж…

В комнате надолго воцарилось молчание. Слышался только отдаленный свисток товарного поезда, подходившего к Пальмире.

— За кого же ты выходишь?

— За человека из моего народа.

— Для чего тебе это понадобилось?

— Другого выхода нет. Ты сам знаешь, что это правда.

Он взглянул на принесенный ею пирог. Корочка на нем была решетчатая, подрумяненная сверху и с боков, но впервые в жизни у него совсем пропал аппетит.

— Почему же нет другого выхода, Джозина?

— Мне нужна семья для Эллен. Бабушка проживет недолго — она такая дряхлая и слабая, — и после нее некому будет заботиться о девочке, пока я работаю. А я не хочу, чтобы Эллен выросла без отца: каждой девочке и каждому мальчику нужен отец. И он должен принадлежать к моему народу. Только и есть один этот выход.

— Но не выходи замуж сейчас, Джозина, — просил он, крепче прижимая ее к себе. — Во всяком случае, погоди немного, хоть совсем немножко. Только, ради бога, не сейчас. Я не хочу, чтобы ты выходила замуж. После всего, что было, сейчас не время…

— Сейчас как раз пора. Я не могу дольше ждать.

— Я тебе не позволю! Слышишь?

Она покачала головой.

— Так надо. Сам знаешь, я тебя люблю, но я негритянка, а ты белый. Этого не переменишь — никогда. Нам не дадут жить вместе по-хорошему. Они не станут мешать нам, если я буду ходить сюда ночью, зато днем я не смогу здесь оставаться. Вот когда поднимется шум! Скажут, что я хочу жить, как белая женщина. А я должна оставаться тем, что я есть. Я не могу выдать себя за белую — по крайней мере здесь, в Пальмире.

Он сидел молча, соображая, как бы убедить ее, чтобы она передумала. («Я выполнял свой пастырский долг сколько мог, но в конце концов мне надоело, и я устал спорить с Ханникатом о том, что нельзя же впускать в свой дом негритянку и позволять ей проводить там несколько ночей в неделю. Я говорил ему, что это так же дурно, как бывало в старое время в Большой Щели, а он на это отвечал, что от своего папы он слышал, будто бы в то время держать любовницу-негритянку было все равно, что держать пару гончих псов для охоты на опоссума. Вот почему я и бросил его уговаривать. Это самый большой упрямец, с каким мне только приходилось спорить. Каждый раз, как я увещевал его, указывал на то, что он живет в грехе, и пытался добиться от него обещания, что он перестанет путаться с негритянками, он неизменно отвечал, что его папа рассказывал и то и другое насчет обычаев нашей страны и что он скорее готов верить слову своего папы, чем тому, что рассказывают про небеса и райское блаженство. Я говорил ему, что он, а до него его папа поддавались диавольскому искушению и оба кончат тем, что попадут в преисподнюю, но мои слова не оказали никакого влияния на такого упрямца, как Туземец Ханникат».)