Дженни. Ближе к дому

С другой стороны, однако, в суде имеется человеческая сторона, иначе говоря, гибкий ум. При условии, что дело подготовлено и ведется надлежащим образом, суд обычно признает тот факт, что природой одному полу дано право привлекать другой пол и сожительствовать с ним в приемлемых для них обоих условиях. Лично я сказал бы, что не дело суда определять такого рода условия и налагать ограничения и запреты. В это время и мысли и внимание обеих сторон бывают достаточно заняты и незачем принуждать их копаться в куче судебных постановлений. Как бы то ни было, суд почти всегда проявляет достаточную гибкость мысли, сталкиваясь с такими случаями, и обычно выносит решение, что всякие действия этого рода по самой своей природе совпадают и потому не подчиняются юрисдикции современных судов.

Судья Рэйни протянул руку и потрепал Дженни по плечу.

— Так что не огорчайтесь, Дженни. Не думайте, что я только теоретик, но не практик. Я как раз настроился на эти аспекты закона и не могу остановиться, пока завод не кончится.

Что касается вас, Дженни, то надо вам знать, я отнюдь не склонен недооценивать опасность влияния фанатиков в религии и политике. Положитесь на меня как на своего поверенного и пусть вас не беспокоят сегодняшние угрозы проповедника Клу и всех прочих. Я двадцать лет просидел в судейском кресле, пока не ушел с государственной службы и не занялся частной адвокатской практикой, и потому вы спокойно можете доверить мне защиту ваших интересов. В сущности мне даже не терпится этим заняться.

— Так, значит, мне не надо говорить Бетти, чтобы она укладывалась и съезжала с квартиры?

Он торжественно наклонил голову.

— Вот об этом я и толкую все время, Дженни.

— Даже если еще раз придут и станут грозить мне арестом и тюрьмой?

— Нет, — сказал он, опять наклонив голову. — Нет.

— Ну, у меня большое бремя с души скатилось, — сказала она, благодарно улыбаясь. — Пока вы все это говорили вот сейчас, мне не очень-то было понятно, что значат все эти громкие слова. — Она глубоко вздохнула от облегчения. — Я бы ничего не имела против того, чтобы сидеть в хорошей тюрьме новой постройки, но не в этом же свинарнике позади здания суда. Там у них в городской тюрьме просто приткнуться негде. Тюремщики со всей ихней сворой расхаживают взад и вперед целый день и глядят на тебя, что бы ты ни делала, а ночью отпирают дверь камеры и входят без приглашения. А почему я столько знаю про нашу городскую тюрьму, так это потому, что как-то раз — много лет тому назад — у нас избрали новую шайку политиканов управлять городом. И не успела я с ними хорошенько познакомиться, как они прикрыли мой пансион и посадили меня в эту самую тюрьму. Мне влетело в двести долларов выбраться оттуда и снова открыть свое заведение. Вот теперь вы знаете, Майло, какое бремя у меня с души скатилось. Теперь-то я почтенная женщина на покое и мне уж не к лицу опять садиться в эту тюрьму.

— И я рад, что сумел успокоить вас, — сказал судья Рэйни, глядя на часы. — Если вы меня угостите хорошей порцией обыкновенного пшеничного виски, я подкреплюсь, прежде чем выйти на холод. В такую погоду надо же мне чем-нибудь согреться.

Дженни выбежала из гостиной и очень скоро вернулась с бутылкой виски, двумя стаканами и кувшином воды. Судья Рэйни щедрой рукой налил виски в оба стакана, но когда Дженни хотела подлить воды из кувшина, он сурово нахмурился и резким движением отодвинул стакан.

— Нет, Дженни, нет, — сказал он твердо, все еще хмурясь. — Первый стакан мы выпьем за крепкую дружбу, а ее может укрепить только чистое виски.

Он подождал, пока она поставит кувшин на стол, потом сел на красный плюшевый диван и жестом пригласил ее сесть рядом. Они чокнулись и не спеша потягивали виски, слушая, как дом слабо потрескивает от ночного холода. Немного погодя, когда стаканы почти опустели, Дженни взяла бутылку и долила их. Потом, придвинувшись ближе к судье Рэйни, Дженни откинулась на спинку дивана.

— Дженни, — сказал судья спустя минуту-другую, положив руку ей на плечо, — Дженни, для того чтобы наша дружба отныне стала еще крепче, чтобы к ней ничего не примешивалось, самое лучшее будет вылить воду из кувшина на ваш любимый цветок.

— А откуда вы знаете, Майло, что у меня есть любимый цветок? — спросила она, тихонько смеясь и слегка вздрагивая.

Ничего не ответив, он с улыбкой смотрел на нее, а она смеялась все громче и громче.

— Майло, откуда вы знаете про мой любимый цветок? — не унималась она.

— Потому что я вылил на него кувшин воды прошлый раз, как был здесь, а я ничего приятного в жизни не забываю.

— Знаю я вашу манеру разговаривать, Майло, — сказала Дженни, живо махнув рукой. Она снова захихикала. — Но мне все равно это нравится, не могу не слушать, как вы говорите про меня такие приятные слова — это моя самая большая слабость.

Еще несколько минут они молча потягивали виски. Им опять стало слышно слабое потрескивание дерева от ночного холода, а газовая печка жарко горела перед ними.

— Знаете что, Дженни, — сказал через некоторое время судья Рэйни, оборачиваясь и глядя на нее. — Я думаю, величайшая трагедия нашей жизни в том, что мы с вами не познакомились — поближе, конечно, — лет двадцать пять — тридцать назад. Я говорю про то время, когда вы были молоды и я тоже. Нисколько в этом не сомневаюсь — мы с вами вместе достигли бы вершины счастья и покоились бы на ложе блаженства и довольства.

Слезы выступили на глазах Дженни и скатились по ее круглым щекам. Она не стала утирать их.

— Я люблю слушать, когда вы так говорите, Майло. Всю бы ночь напролет слушала. Это моя самая большая слабость.

Судья Рэйни стряхнул пепел с сигары и снова зажег ее. Дым густым слоем плавал над их головами.

— Если б можно было начать жизнь снова, я бы ее перетряхнул до основания, — сказал он, словно беседуя сам с собой. — Уж, верно, я не доживал бы свою жизнь так, как теперь — в большом пустом доме, где Сэм Моксли готовит мне еду, стелет постель и гладит мои брюки. Черт побери его черную шкуру! Следовало бы изгнать его из Штатов за то, что он устроил мне такую жизнь, какой я живу все эти годы. Это все он виноват! Ничто в жизни не может заменить теплоту тела женщины, ласковость и нежность ее прикосновения, душевность ее утешений в долгие темные часы ночи. Я одинокий человек, забытый богом одинокий человек!

— Майло, — сказала Дженни ласково, — Майло, вы можете на ночь остаться здесь. Со мной вы не будете одиноки. — Она потянулась к судье и крепко пожала ему руку. — Ведь вы останетесь, Майло?

Он быстро повернул голову и взглянул на Дженни. Поднявшись с дивана, он подошел к окну, потом повернул обратно.

— Майло…

— Нет, — твердым голосом ответил он, не глядя на Дженни. — Нет, — повторил он еще раз.

— Я вам приготовлю вкусный ужин, Майло. Можете скушать жареного цыпленка с ямсом или кусочек ветчины под винным соусом, а не то бифштекс по-деревенски. И я уж позабочусь, чтоб вы как следует выспались, это я вам обещаю.

Несколько минут прошли в молчании, а судья все еще боялся взглянуть на Дженни.

— Майло, разве вам этого не хочется? — услышал он ее голос.

— Нет. Сэм будет стряпать для меня ужин, а он всегда его готовит к определенному времени.

— Нам стоит только позвонить Сэму Моксли и сказать, что вы нынче домой не вернетесь. Ведь это не так трудно, Майло.

— Сэм теперь на кухне и не услышит звонка. Он с каждым днем все больше глохнет.

— А как было бы хорошо, если бы вы у меня остались, — ласково уговаривала его Дженни. — Ведь вы знаете, Майло, как мне нравится вам услуживать. Это самая большая моя слабость.

Она встала и налила себе и гостю еще по стаканчику виски. Передавая судье Рэйни его стакан, она подошла к нему вплотную и заглянула ему в глаза.

— Это ничего, я буду звонить и звонить, до тех пор, пока Сэм Моксли не подойдет к телефону. Мне это совсем не трудно. А кроме того, скажу прямо, мне нынче хочется показать вам, какая у меня душа широкая.