Подруги

Хлоя по обыкновению немедленно чувствует себя виноватой. Стоит кому-нибудь заметить: «Идет дождь», как Хлоя тотчас отзывается: «Извините».

Хлоя (верна себе). Извините.

Оливер. Да вы не виноваты. Воспитание такое… Какие у вас красивые ручки. Сразу видно, не очень-то они знакомы со стиркой, угадал? А вот у меня мать умерла оттого, что брала стирку на дом. Нажила себе рак печени. Жавелевые пары канцерогенны, как вы знаете.

Нет, Хлоя не знает. Она потрясена. Оливер придвигается ближе. Другие парочки давно заняли горизонтальное положение, одни они вертикальны. Две свечи догорают, остальные кто-то задул. Глаза Оливера поблескивают в темноте. От побуждения встать и уйти не осталось и следа.

Оливер. Не огорчайтесь, она была представительницей трудового сословия, и только. Такая, знаете ли, комическая фигурка, какие вам не раз встречались в романах. Одно несомненно — этим, что разлеглись на полу, никогда не опрокинуть существующих порядков. Слишком уж озабочены личной жизнью. Согласна ли она и может ли он, и если она согласна, то, значит, он определенно не может. Кого волнует Маркс, когда они до сих пор не разберутся с Эллисом и «Психологией секса»? Вы хотя бы отдаленно догадываетесь, о чем я толкую?

Хлоя. Нет.

Оливер. Тогда и толковать ни к чему. Расскажите мне лучше о себе.

Хлоя. Не о чем рассказывать.

И он ей верит.

Оливер. Почему у тебя холодные руки? И что ты такая скованная? Почему не расслабишься? Хочешь, пойдем ко мне?

Хлоя, зачарованная, позволяет ему увести себя в мансарду, где он живет. Оливер кипятит чай и разливает его по оловянным кружкам. Возвращаться в общежитие ей поздно — у нее есть пропуск, но он действителен только до часу ночи, потом двери запирают, но Хлое все равно, она не собирается отягощать его своими затруднениями. Не велика беда — перелезет через забор, чем она лучше других.

Оливер рассказывает ей, как умерла его мать, как гнусно повел себя отец, как погибли под бомбами его садик и два его школьных товарища. Он клянет правительство, клянет войну, свое происхождение, свою религию — все это опостылело ему. Он плачет! Хлоя никогда не видела, как мужчины плачут. Не знала, что так бывает. На глаза у нее тоже наворачиваются слезы.

— Лучше бы я плакала за тебя, — говорит она, и вполне искренне. Она обеими руками отталкивает от себя счастье, чудачка.

У Оливера, вообще говоря, нет обыкновения плакать. Сейчас ему и совестно и отрадно. Что она делает с ним, эта тихая, неулыбчивая девочка? Вникает в его горести, готова их разделить — не спешит, как большинство других его знакомых, от них отмежеваться. Оливеру в те дни и в голову не приходит, что прошлое следует похоронить и забыть, — в это Оливер уверует после. Впрочем, после у него есть Хлоя, которая несет за него бремя прошлого. Он, в конце концов, зарабатывает деньги для семьи. Так что Хлое сам бог велел приноравливаться к особенностям его характера.

Но сейчас, раздевая ее, он дрожит; он ведет ее к постели. Ей, как видно, не требуется ни уговоров, ни обещаний. И он уже не хочет ни позлить ее, ни обидеть. Он хочет ее сохранить.

Оливер Рудор и Хлоя Эванс. Любовь с первого взгляда!

Ибо Хлоя не сомневается, что любит его. Она согласилась бы хоть весь остаток жизни провести в его постели, так ей мучительно покидать ее. Хлоя, эта трусиха, которая никогда не отваживалась загадывать на будущее из страха, как бы своими дерзновенными мечтами не потревожить от сна неведомую злую силу, которая подхватит ее и водворит опять на кухню в трактире «Роза и корона», способна теперь оторваться от учебников и, мечтательно подняв глаза, рисовать себя в будущем рука об руку с Оливером Рудором.

Хлоя очень быстро и очень сильно худеет. Ей некогда забежать в студенческую столовую пообедать, она слишком занята приготовлением обеда для Оливера, творя чудеса кулинарного искусства на Оливеровой газовой плитке. Она постоянно недосыпает, так как ей редко случается перелезть через забор общежития и юркнуть в постель раньше четырех утра, а консультации по социологии начинаются уже в девять. (У Оливера занятия только с одиннадцати.) По вечерам, в те минуты, когда они не целуются, она по самоучителю учится печатать на машинке, чтобы на соответствующем уровне перепечатывать Оливеровы сочинения.

Хлоя пишет матери, не затем, чтобы хоть словом упомянуть про Оливера, — она спрашивает, не может ли Гвинет раздобыть ей пишущую машинку. И это Хлоя, которая никогда и ни о чем не просит! Заботливая Гвинет тотчас исполняет просьбу, на целых три месяца отказываясь ради этого от свободных вечеров по четвергам. Добросердечная миссис Ликок идет ей навстречу — да, «Розе и короне» давно не мешает заиметь новую машинку, а старую могла бы, пожалуй, приобрести у них Гвинет, и по очень божеской цене, учитывая, как в стране туго с металлом, в том числе и с «Олимпиями» тридцатилетней давности.

Что касается Оливера, он положительно оттаивает. У него даже заводятся кой-какие друзья, привлеченные отчасти переменой, которая произошла в нем, а отчасти — Хлоиной стряпней. Приятно посмотреть, как Оливер и Хлоя норовят при всякой возможности взяться за руки, касаются друг друга под столом ногами, без похоти — похоть удовлетворена, скорее как добрые товарищи.

В гости к Оливеру приезжают сестры, взяв отпуск на работе — обе работают телефонистками. Они все делают сообща, двуглавое, четырехгрудое чудище его детства. Взгляните, как они вразвалочку вплывают к нему в комнату, неся с собою дары — домашнее печенье с тмином и кофе в зернах, — завитые белокурые волосы уложены в одинаковые высокие прически, одинаковые белые тонкие блузки, с одинаковыми же пуговками, лопаются на мощной груди. Они и смеются-то похоже, хриповато и заразительно, обе излучают насмешливое благодушие; на руке у каждой красуется обручальное кольцо, у одной — с бриллиантом, у другой — с изумрудом. Хлое они нравятся. Ей непонятно, отчего эти смешливые и жизнерадостные девахи наводят на Оливера такой ужас. Он шепчет ей на ухо секрет, в котором не признался бы никому другому: в детстве, когда они, старшие сестры, купали его, маленького, они щелкали пальцем по его крошечному кранику и хохотали — беззлобно, правда, но хохотали! Хлоя, сочувственно ужасаясь, качает головой.

Однако признания признаниями, но Оливер на всякий случай просит Хлою убрать из-под его кровати свои тапочки — вдруг заметят. Хлоя, как-никак, шикса [29], и время от времени он вспоминает об этом.

Хлоя падает в обморок. Истощение или беременность? Скоро ее начинает тошнить по утрам. Значит, беременность. До сих пор Хлоя внушала себе, что не может забеременеть — что она не взрослая, а все еще девочка, и сумела внушить это Оливеру. Были два месяца, когда она могла бы забеременеть, но все обошлось, и они утвердились в этой уверенности. На третий месяц она беременеет — вот так неожиданность!

Ведь такое случается только с другими! Оливер и Хлоя ничего не предпринимают, стараясь переварить трудноусвояемую и ошеломляющую новость.

Хлоя набухает, как почка по весне, и ее положение не укрывается от зоркого глаза университетской казначейши, когда она приходит осведомиться, все ли у Хлои благополучно по части нравственности. «Мы здесь in loco parentis, знаете ли, вместо родителей». Вслед за тем Хлое приходит вежливое письмо из ректората с просьбой покинуть стены университета, поскольку предлагаемый курс обучения не приносит ей пользы, а списки жаждущих поступить достаточно длинны. Возражать не имеет смысла, так как назавтра же приходит письмо из местного отдела народного образования с уведомлением, что ее лишили стипендии. Явно нешуточное осложнение для матери-одиночки, хотя, сказать по правде, образование отступает для нее теперь на второй план. Если не ходить на лекции, останется больше времени на то, чтобы ухаживать за Оливером.