Подруги

— Страшная вонь тогда стояла в поезде, — говорит Гвинет. — Да и время было суровое, грозное. Сейчас — куда лучше.

И все-таки со щемящим сердцем вспоминают они те дни — дни невинных радостей, звонкое время роста. Послевоенный мир угрюм, сер, немолод. Лишения, работа — тоска зеленая. Летные поля закрыты, американцы вернулись домой, военных демобилизовали. Уехал даже Патрик, увозя с собой греховное возбуждение, и добродетель и благопристойность вновь воцарились в Алдене. Эстеровы клумбы заросли одичалой капустой, зато по Эдвиновым решеткам для фасоли карабкаются розы. Никто не одержал верх: ни Эдвин, ни Эстер. В конечном счете оба они оказались на равных.

— Смотри же, Грейс, будь осторожна, детка, — наставляет Гвинет. — Ты слишком молода, рано тебе пускаться одной по житейским волнам.

Священник подыскал для Грейс комнату в Фулеме [27], ее ждет место в Слейде, у нее двести фунтов в банке, и ей не терпится уехать, но Гвинет не перестает тревожиться.

— Не моложе Хлои, — говорит Грейс. Хлое на следующей неделе ехать в Бристольский университет. Гвинет никак не свыкнется с этой мыслью. Семнадцать лет она во всем подчиняла свою жизнь потребностям Хлои. Теперь, когда у нее не осталось сил, чтобы воспользоваться свободой, она свободна.

— И все-таки тебе рано, — говорит Гвинет.

— Ничего, — говорит Грейс. — В Лондоне Марджори. Я буду не одна.

— И запомни, — говорит Гвинет, — никогда не оставайся наедине с мужчиной, тогда и в беду не попадешь. Нехитрое правило. Надеюсь, Хлоя тоже его запомнит.

— Я уверен, что в Слейде есть отделение СХД, — говорит священник.

— СХД? — переспрашивает Грейс.

— Студенческое христианское движение. И в Бристоле тоже, Хлоя. Они вам помогут общаться с другой молодежью, под должным наблюдением. Мы, старые чудаки с духовным саном, не ханжи — тоже понимаем, что девочки хотят встречаться с мальчиками, а мальчики — с девочками.

Грейс вспоминается грязная канава, в которой она лежала в обнимку с Патриком. Хлое — материнская койка и не запертая за Патриком дверь.

— Конечно, — вежливо отзывается Грейс.

— Конечно, — не менее вежливо вторит ей Хлоя.

— Тебе бы повременить годик, — не унимается Гвинет.

Стоит уйти одной матери, как ее место заступает другая.

— Теперь уже поздно, — говорит Грейс.

Грейс сожгла свои корабли. Ее мать умерла, маленького братишку увезли, отец лечится от нервного расстройства. Во всем виновата она, Грейс, и она спит и видит, как бы вырваться из Алдена.

— Почему, не поздно, — говорит Хлоя. — Не садись на поезд, вот и все.

Хлоя опасается, как бы Грейс не встретилась в Лондоне с Патриком. Чего доброго — даже в Слейде. Недаром Патрик, обычно такой скрытный, обмолвился однажды, что после войны, как бывший военнослужащий, воспользуется государственной субсидией на образование и поступит в художественную школу. А вдруг Грейс известно больше, чем ей? Спросить нельзя. Хлоя и Грейс, боясь узнать ужасное, никогда не заговаривают о Патрике, и от этого главного умолчания тянется целая цепь мелких побочных умолчаний.

Все же, если тобой позабавились и бросили, уж лучше молчать об этом. Иначе крайне унизительно. Это понимают обе.

А между тем подозрения Хлои напрасны. Не в Слейд поступает Патрик, а в Камберуэллскую художественную школу в южной части Лондона и если с кем и встречается, так это преимущественно с Марджори. У Марджори, как-никак, в полном распоряжении большой дом, а платить за жилье, когда можно не платить, не в Патриковых правилах. Он отыскивает у себя в записной книжке ее адрес. Адрес дала ему Хлоя.

Патрик. Потрясающий дом! Полный декаданс!

Марджори. Я бы навела порядок, да не представляю себе, за что сперва браться.

Патрик. Это было бы варварством. Мне он нравится именно таким. Ты что, здесь совсем одна?

Марджори. Да. Мама в Южной Африке.

Патрик. И тебе не бывает одиноко?

Марджори. Бывает.

Патрик. Замки, судя по виду, не очень-то надежные.

Марджори. Совсем ненадежные. Иногда проснешься утром, парадная дверь — настежь. А кухней я вообще не пользуюсь, там водятся духи.

Патрик. Это чьи же?

Марджори. Я сказала бы, дух моего отца, но это началось задолго до того, как он умер там, на кухне. Хотя, возможно, временные измерения у духов не совпадают с нашими.

Патрик. Дух — проекция живого человека, а не мертвого. Он давно убрался бы отсюда, если бы ты сама не была так подавлена и несчастна.

Марджори. Почему ты решил, что я подавлена и несчастна?

Патрик. А по прыщам на подбородке.

Марджори до того поражена, что забывает обидеться. Мысль о том, что между душевным состоянием и телесным существует взаимосвязь, потрясает ее, словно откровение.

Марджори. И какой же есть способ от этого избавиться?

Патрик. Очень доступный. Пустить меня в жильцы.

Патрик улыбается ей. Какой он сильный, молодой, здоровый и широкоплечий; как разумна, бесхитростна и необременительна его просьба. Можно подумать, он не уголовника сын, а фермера.

Марджори. Мама не любит, когда в доме чужие.

Патрик. Твоя мама — в Южной Африке.

А ведь верно, проносится в голове у Марджори, с оттенком — мыслимо ли? — злой радости.

Патрик. И потом, какой же я чужой.

Опять верно. Однажды, в 1946 году, Патрик целовался с Марджори, упираясь сильными ладонями в ее ладошки, пригвоздив ее спиной к стволу тополя, и как знать, чем бы это кончилось, если бы внезапно не брызнул дождик — или, точней, если б не тополь им подвернулся, который без толку воздевает к небу свои ветви, а приличное раскидистое дерево, под которым можно укрыться. Какая дрожь охватила тогда Марджори! Патрик Бейтс, взрослый мужчина в военной форме, а что она? Так, нескладная, некрасивая дочка Элен, и больше ничего. «Ничего, — сказал он тогда, словно зная о ней такое, чего не знала она сама, а что может быть сладостней этого. — Не беда».

И Марджори отступает в сторону, а Патрик вступает в дом. Он глядит на длинный потолок гостиной, где сбегаются и вновь разбегаются карнизы, на которых висят коричневые, травленные молью шторы.

Патрик. Что это за сырое пятно?

Марджори. По-моему, с крышей неладно. Хуже всего, когда пройдет дождь. Непонятно. До крыши еще два этажа. Как может доходить досюда сырость?

Патрик. Я этим займусь.

Но до этого у него так и не доходят руки.

Патрик въезжает со своими красками, с холстами и подрамниками, с чемоданами и располагается в гостиной. Днем ходит в Камберуэлл, вечерами пишет; сперва натюрморты, потом — Марджори, сперва в одежде, потом — обнаженную. Ни на что иное он в отношении ее не покушается. Ему не нужно, чтобы она готовила ему, стирала или убирала. Он довольствуется вареными бобами и ест их прямо из банки, не разогревая, а Марджори удивляется, как она сама до такого не додумалась, и следует его примеру. Гордые, полные сил, они в эти дни не желают никому и ничем быть обязанными.

Прыщи понемногу сходят у Марджори с подбородка.

Элен переезжает в Австралию. Она забывает внести плату за два триместра в Бедфорд-Колледж, где Марджори изучает классическую литературу. Секретарь вызывает Марджори к себе и, говоря об Элен, беззлобно вздыхает — ох уж эти трудные родители. Негодующая Марджори пылко вступается за мать, предпочитая свалить ее вину на почту. По совету Патрика она продает три портрета Этти [28], по пятнадцати фунтов каждый, и платит за обучение. Портреты валялись в саду, в дровяном сарае, Патрик наткнулся на них и принес в дом.