Подруги

Ах, эти рыбацкие домики, эти безлюдные, скалистые берега. Целуйся и обнимайся, сколько душе угодно, кругом, на многие мили, — ни души. (Теперь не то. Через пять минут какой-нибудь спасатель заберет тебя за непристойное поведение в общественном месте.) Кристи насытился, Грейс, полная томности и неги, — тоже. Деликатно, но настойчиво он осведомляется насчет ее утраченной девственности. Это немаловажное обстоятельство.

Увлечение верховой ездой, говорит она.

Что ж, в конце концов, бывает и такое.

Потом — назад, в Сент-Джонз-Вуд, к обязанностям молодой супруги. И нет, казалось бы, в эту пору невинности никаких видимых оснований сомневаться, что Грейс и Кристи будут, как в сказке, жить-поживать и добра наживать в любви и согласии.

Грейс ухитряется даже забеременеть в первую брачную ночь.

Что за верный глаз, какая ловкость, удачливость! Вести так смело игру с судьбой! Какое чувство меры — точно знать, чего хочешь, и не замахиваться на большее.

Хорошее время!

В марте у Грейс рождается мальчик. Пьер. Через два года она рожает Петру. Дети — хрупкие, слабенькие, плаксивые, как будто деды и прадеды вложили всю свою могутность в родителей, ничего не оставив на долю следующего колена. Грейс любит их без памяти.

А Марджори! Марджори едет на свадьбу Грейс. (Патрика не приглашают.) Она счастлива за подругу, и кожа у нее на лице гладкая, без единого пупырышка. На ней платье нового силуэта, с мягкими, неподложенными плечами, узкое в талии и с пышной юбкой, — и, между прочим, могла бы не стараться девушка, потому что на свадьбе, спасаясь от грозы под дубом, она знакомится с Беном, которому решительно все равно, как она выглядит, но очень нравится слушать, что она говорит.

Не проходит и трех недель, как она бросает Фрогнал-хаус и перебирается в тесную квартирку в западной части Килбурна, где живет Бен. Бен учится на архитектора и приглашен на свадьбу потому, что Кристи связан деловыми отношениями с его отцом. Самому Бену те методы, которыми Кристи пользуется в делах, не говоря уже о строительстве, внушают серьезное недоверие, но он держит его при себе. Родные Бена — сионисты. Марджори в сомнении, не следует ли ей, дочери еврея, с сочувствием относящейся к этой многострадальной нации, тоже перейти в иудейскую веру? Однако Бен, который приемлет свой иудаизм скорее в политическом, нежели религиозном аспекте, считает это излишним. А пожениться — с этим они всегда успеют. Оба твердо верят, что впереди у них долгая совместная жизнь. К тому же, если пожениться, Марджори теряет стипендию, которую после многочисленных писем от адвоката и высочайших повелений от Элен из далекой Мексики ей наконец-то с неохотой предоставляют местные власти.

Хлоя тоже получает приглашение на свадьбу Грейс, но приехать не может. У Хлои сейчас совершенно иные заботы.

39

Хлоя вызывается приготовить ужин детям, но Франсуаза, которая уже совсем повеселела, забыв о мимолетном огорчении, слышать об этом не желает. Хлое разрешается в крайнем случае подсобить ей, но не более того. Франсуаза хозяйничает на Хлоиной кухне, как у себя дома. Хлое как-то неловко, точно не Франсуаза, а она здесь чужая.

Есть люди, думается Хлое, которые всюду умеют чувствовать себя как дома. Франсуаза, беззаботно мурлыкая себе под нос, громыхает кухонной посудой, принадлежащей другой женщине, и в ус не дует. Хлое же понадобилось самое малое лет десять, чтобы освоиться в собственном доме. Как будто, с детства бездомная, вынужденная ютиться вместе с матерью в единственной убогой комнатенке, она считает себя не вправе завести нормальный дом. Зрелые годы ее отравлены сознанием, что она в этой жизни ни на что не имеет права и может обладать лишь тем, что урвет для себя украдкой, когда никто не видит.

Чему, понятно, в немалой степени способствует Оливер, безгранично расширяя пределы своего влияния, ибо он, и он один, решает, какого цвета клеить обои в комнате для гостей, какими книгами уставить полки, каким газетам быть поутру в почтовом ящике, какими продуктами заполнять кладовую, чем опрыскивать тлю в саду и сколько должно быть денег у Хлои в кармане. И в то же время Хлоя не может не признать, что повинны здесь, как водится, обе стороны. Одна протягивает загребущие руки, другая, то ли из робости и лени, то ли по глупости, а может быть, в силу привычки, не дает себе труда отвести их. В конце концов, Хлое достаточно зайти в магазин садово-огородных принадлежностей, купить нужный ядохимикат для истребления насекомых, набрать его в опрыскиватель вместо мыльной воды — и прости-прощай, уважаемая тля.

Другой вопрос, сделает ли она это. Ответ: нет, не сделает.

Когда Оливер впервые встречается с Хлоей, она чинно восседает на подушке. Она стесняется и чувствует себя среди других не в своей тарелке. А выражается это в том, что она задирает породистый точеный носик и напускает на себя неприступность. У Хлои нет молодого человека, и ей охота, естественно, чтобы приписывалось это не неумению завлекать, а сугубой разборчивости. Тем более что она вообще мнительна и ранима, ей унизительно сознавать, что ее жалеют, а ее действительно жалеют, так как у нее нет приличного дома, приличной семьи, приличного платья — и даже, как она подозревает, приличного бюста. (Не бюст, а недоразумение, эти скромные припухлости, которые она так старательно намыливает, и ополаскивает, и вытирает по утрам. Ерунда какая-то. Правда, сравнивать ей по-настоящему не с чем — другие девушки, подобно ее матери, одеваются и раздеваются, моются и вытираются либо в одиночестве, либо занавесясь полотенцем.) И хотя за последнее время она фунтов на пятнадцать прибавила в весе — живет в студенческом общежитии и пополнела от избытка картошки и недостатка личного счастья, — этот лишний вес, похоже, целиком отложился на бедрах. Что, если ей суждено кончить с грушевидной фигурой, как у Марджори? Вот что пугает ее пуще всего. И сейчас, когда она, задрав носик, восседает на подушке, ей туго врезается в живот пояс ситцевой юбчонки. Ситчик — очень славненький, розовый в клеточку — служил некогда занавеской у входа в женский туалет в «Розе и короне», пока не выгорел безнадежно на предвечернем солнце.

Итак, Оливер приходит на вечеринку поздно, и только потому приходит, что никак не мог уснуть, а вообще хозяина он терпеть не может, гостей соответственно тоже, а про Хлою ошибочно решает, что эту девчонку, восседающую на подушке, чистюлю и недотрогу и наверняка из тех, что особенно бесят его при ближайшем знакомстве, привел председатель Студенческого театрального общества, который сидит у Хлоиных ног, положив на них голову единственно по той причине, что голова у него трещит и ему не мил белый свет. Когда же наконец он находит в себе силы встать и отправиться на поиски недопитой бутылки, Оливер занимает его место. Он поглаживает Хлоину лодыжку. Хлоя опускает глаза и видит черную курчавую шевелюру, шелковистую и буйную. Закрадывается ли к ней в эту минуту предчувствие, сколь привычна ей станет эта самая шевелюра? Сколь бессчетно ей предстоит наблюдать за завтраком, как упруго курчавится эта шевелюра, как постепенно редеет, опадает? Пожалуй. А иначе зачем бы ей оставаться на месте, и слушать, и отвечать, не повинуясь первоначальному побуждению встать и уйти или хотя бы уж, на худой конец, убрать подальше от него свою лодыжку, а вместе с нею — и свое будущее?

Оливер. Почему это вы так много о себе воображаете?

Хлоя лишается дара речи.

Оливер. Ага, стало быть, не снисходите до ответа!

Как черны у него глаза, как гневен рот. Рукава его рубашки закатаны. Его руки волосаты и мускулисты. Он подвигается и садится на подушку рядом с ней. Хлоя незаметно отъезжает на самый краешек, но все равно их тела соприкасаются. Оливер усмехается.

Оливер. Что вы, девушки, так трясетесь над собой?