Мой ледокол или наука выживать

Относительно Шуры, дед как-то сказал мне, что женитьба — моя большая ошибка: его внучка слишком избалована, она никогда не будет мне другом, которого я заслуживаю. Мы прожили с Шурой два месяца и разошлись.

Спустя несколько месяцев, Шура появилась у меня дома и сообщила о своей беременности. Она спросила, что я собираюсь по этому поводу делать. Я ответил — во имя ребёнка готов попытаться начать всё сначала. Так мы и сделали. Родился Максим. Это большая радость. Он — хороший и желанный мальчик.

Я работал и учился. Возвращаясь, находил гору грязных пелёнок, готовил еду и делал другую работу по дому. Спал по два часа в сутки. Засыпал на занятиях и в трамвае, часто просыпая свою остановку. Единственной радостью был Максим.

Шурины родители вместе с Шурой делали всё, чтобы заставить меня бросить учёбу и поменять работу. Они непрерывно «нудили» и учили меня — еще не поздно стать мясником, бросив институт. Всё это происходило поздно вечером, когда приходил после учёбы и стирал пелёнки в ванной. Через несколько месяцев я заболел. Шура просила меня дома не болеть, чтобы не заразить ребёнка. Я продолжал ходить на работу. Прошла неделя. На работе почувствовал себя плохо, и меня увезли в больницу. Это был первый раз за всю нашу семейную жизнь, когда я не ночевал дома. Шура появилась в палате только через две недели после моей госпитализации.

Я пролежал месяц в больнице, и после выписки к Шуре уже не вернулся. Через некоторое время подал в суд на развод, мы официально разошлись.

Глава 17

МЛРИИНСКИЙ ТЕАТР

Стратегия, тактика и инструменты для выполнения задачи были определены. Во всяком случае — в теории. Пришло время начинать мой новый детективный роман. Наступил момент «прыжка в холодную воду». Прежде всего, надо было уволиться с Невского Морского завода. Задача казалось с первого взгляда немыслимой. В Союзе действовали такие трудовые законы, что работник мог уволиться «по собственному желанию». Но на самом деле — только с согласия руководства завода. При этом если человек занимал серьёзную позицию в системе, надо указать и серьёзную причину для увольнения. Мой начальник Ткач никогда не позволил бы уволиться. Однако мне подвезло — он ушёл в отпуск на месяц, и его заменил один партийный деятель. Этот тип ненавидел меня из-за моих привилегий, и очень ревновал к Ткачу. С самого начала я стал специально его раздражать, упрекая в некомпетентности и несостоятельности, что на самом деле было не далеко от истины. На одном из совещаний, после моего очередного выступления он попросил остаться с глазу на глаз. Разговор сразу пошел на повышенных тонах. В процессе разговора я запальчиво сказал, что готов хоть сейчас, здесь, написать заявление об уходе. Если он — мужчина, то он мне его подпишет. Я написал заявление, а он его подписал. Моё сердце ёкнуло от радости. Через несколько часов, завершив процесс увольнения, я уже был за воротами. Этот дурак, спохватившись только через два дня, обратился в отдел кадров, чтобы остановить процесс увольнения.

Ему ответили, что я уже рассчитался и ушел.

Я начал искать новую работу. В моей трудовой книжке не был зарегистрирован диплом инженера — только диплом техника, который я получил до армии. Отдел кадров Невского Морского завода постоянно требовал от меня принести и зарегистрировать инженерный диплом, но я уклонялся от этого до самого увольнения. Моя должность начальника бюро не была отмечена в трудовой книжке, так как для этого Ткачу требовалось получить соответствующие разрешения сверху. А уверенности в том, что он их получит, — у него, видимо, не было. Ткач как-то спросил, не мешает ли мне тот факт, что моя должность определена только внутренним приказом по заводу. Я ответил — мне это не мешает, даже наоборот — стимулирует мою работу. В ответе присутствовала доля иронии, но не было ни капли лжи. Я испытывал чувство огромного облегчения из-за того, что Ткач не «наследил» в моих бумагах.

Начались поиски нового места работы. Сначала я зашёл в какое-то проектное бюро бытовой техники. Показал свои документы, включая диплом инженера с отличием. Начальником там сидел какой-то еврей.

Он посмотрел на мои документы, на меня и сказал: «Так ты, милок, в Израиль собираешься. Только этих проблем мне и не хватает». Он меня выгнал, правда, дал несколько адресов подобных бытовых организаций. Я обошёл их все. Нигде меня брать инженером не хотели. Было очевидно, что нужно менять тактику. Тогда начались поиски новой работы в качестве техника, ищущего должность по рабочей специальности. Я перестал предъявлять диплом.

Однажды, проходя мимо Мариинского театра, уже теряющий надежду найти какую-нибудь работу, я увидел объявление. Там было сказано, что Мариинскому театру требуются сантехники. В отделе кадров спросили, почему я хочу работать в театре.

Ответив в шутку, что как истинный любитель искусства, я готов принести в жертву на его алтарь свою профессиональную карьеру. Мне удалось случайно попасть в точку. Я был сразу принят на работу.

Мариинский театр (бывший Кировский) — это театр оперы и балета. Он — один из немногих культурных центров в Ленинграде, который посещали иностранцы. Они платили валютой. Купить билет в Мариинку обычному советскому гражданину было сложно. Контингент обслуживающего персонала в театре разделялся на две категории. Одна категория — бывшие и настоящие сотрудники КГБ. Их было подавляющее большинство. Они занимали все должности, имеющие контакты с иностранцами-зрителями, включая гардеробщиков. Они занимали также все управленческие должности, соприкасающиеся с артистами балета и оперы. Очень маленькую группку людей (рабочие сцены, сантехники, осветители и другие технические работники) составляли люди, готовые идти на «любые жертвы» во имя искусства. Они готовы были сделать всё, чтобы находиться рядом с театром!

Моя шутка в отделе кадров была воспринята, как пароль принадлежности ко второй группе, поэтому меня и взяли.

За несколько месяцев до увольнения с завода, я начал обдумывать, каким иностранным языком следовало бы овладеть. Язык нужен для общения с иностранцами, если бы потребовалось давление извне. С другой стороны, в случае удачи, мне надо было бы начать новую жизнь и работать на иностранном языке. Вариантов было два. Английский язык или иврит. Английский я знал на уровне чтения и письма. Говорить и воспринимать его на слух я не мог.

Иврит я вообще «не видел и не слышал». Пришло время собирать информацию и взвешивать варианты. Прежде всего, удалось выйти на нелегальные курсы иврита. Я пришёл на урок. Меня приняли тепло. Там сидело человек пятнадцать. Из них двенадцать — гебисты разных уровней, среди которых тоже были евреи. Трое оставшихся студентов — наивные интеллигентные люди, верящие в таинство и чистоту группы по изучению иврита. Уровень учебы оставлял желать лучшего. С таким языком на работу в Израиле не пойдёшь. Учебной литературы практически не было. То, что лежало на столах, выглядело любительщиной.

В этом месте необходимо сделать паузу, чтобы объяснить ультимативность моих заявлений о принадлежности людей к органам. Жизнь научила меня отличать своих от чужих. Я квалифицировал людей по их взглядам, разговору и вопросам, которые они задавали, по манере себя вести и даже по спортивной выкладке (фигура, походка, осанка). Гебистов легко было отличить. Они работали! У них не было страха в глазах. Они уверены в себе, в своём завтрашнем дне. Сотрудники органов задают вопросы, которые чуть глубже, чем те, которые принято спрашивать у постороннего человека. Я всегда вызывал людей на разговор, поскольку сам молчал. Сотрудники пытались меня разговорить очень аккуратно, очень профессионально, но им не хватало терпения. Я продолжал молчать и переводить разговор на другие темы, а им требовались результаты, и как можно скорей. Более того, забрасывая «наживку», специально замолкал.

Поскольку мы не в камере и не на допросе, у этих «наседок» не было возможности грубого воздействия.

Фактически это являлось моим развлечением: заставлять чекистов попыхтеть. Борьба за выживание научила меня быть очень подозрительным и любопытство воспринимать с сомнением. В жизни я сам старался никогда и никого не спрашивать, если предмет не имел ко мне отношения. По принципу: «Захочет — расскажет сам». Отец учил: «Меньше знаешь — дольше живёшь». Мама говорила: «Язык твой — враг твой». Так меня воспитывали. Когда человек проявлял какой-то неоправданный личный интерес ко мне, я сразу настораживался, но на первый вопрос отвечал прямо. После второго вопроса начинал игру, а после третьего — ставил клеймо. Между прочим, я никогда не мог понять психологию узника, сидящего в камере с «наседкой» и добровольно передающего ему информацию, «закапывающего» самого себя. Для этого надо быть или мазохистом, или человеком с неустойчивой психикой, или безгранично наивным.