Люди песков (сборник)

— Глядишь? — заметив на бугре меня, бросила мимоходом. — Гляди, гляди, дай бог тебе здоровья! Вон их сколько — теперь любую выбирать можешь.

Мама тихонько засмеялась, покачала головой — ох уж эта Огулдони: скажет так скажет!

— Ну как, Дурсай, может, вместе чайку попьем? — Тетя Огулдони со вздохом присела возле мамы. — От невесток теперь чаю не дождешься. Они, бесстыжие, тогда свекровь уважают, когда муж рядом.

— Бог с тобой, Огулдони! Невестка твоя за водой пошла. Зачем говорить напрасно!

— «Напрасно»! Когда бедный наш сын дома был, она у моей постели чай ставила. Завернет в тряпку — хоть до полудня спи, всегда горячий. Видно придется самой готовить…

— Да уж, — перебила ее Солтанджамал, подошедшая с полным кувшином, — приучайтесь теперь сами чай греть: не только сыновей, и невесток от вас забирают.

Солтанджамал говорила, не глядя на свекровь; она вообще отличалась независимостью характера, даже, пожалуй, дерзостью. Во-первых, она была очень красивая, самая красивая после Кейик, и потом, ведь отец у нее не чабан какой-нибудь, а продавец, магазинщик Караджа, известный в наших краях бахши [1].

Огулдони сразу перестала ворчать.

— Ты шутишь или как? — испуганно спросила она.

Моя мать обомлела: встала и обеими руками схватилась за ворот.

— Не пугайтесь, тетя Дурсадап, — усмехнувшись, сказала Солтанджамал. — Траву косить посылают. Не будет же скотина ждать, пока наши с фронта вернутся.

— Конечно… — нерешительно согласилась мама. — Но все-таки как же?..

— Очень просто. Сейчас траву идем косить, а нужно будет, и самого Гитлера скосим! От женщины, говорят, и змея бежит.

Я громко фыркнул. Только сейчас Солтанджамал заметила меня.

— Эй, Еллы-джан, ты что туда забрался? Помоги-ка мне. Давай бочку в кибитку перетащим, а то вода согреется.

И стоит смотрит, как я с бугра спускаюсь. Я отвел глаза — до чего же она красивая!

— Держи.

Я схватился за бочку, она оказалась тяжелая и скользкая.

— Не хватай один, — строго сказала Солтанджамал. — Жила лопнет.

Взявшись за край бочки, она нечаянно коснулась моей руки; я почувствовал, что кровь заливает мне лицо, уши набрякли…

С бочкой мы возились довольно долго, она почему-то все выскальзывала у меня из рук.

Глава третья

— Анкар-ага вернулся!

— Молодую привезли!

Услышав крик, Кенкер выскочила из дому. Со всех сторон сбегались люди, всем хотелось увидеть молодую. Кейкер подбежала к отцу и упала ему на грудь.

— Не надо, дочка, — негромко сказал старик. — Ты не должна так вести себя — ты дочь Анкара.

С виду старик, величественно выступавший впереди каравана, был спокоен, и, наверное, никто, кроме жены, не понимал, как темно сейчас, у него на душе. Думал ли он, четыре дня назад уезжая от свата, что встречать караваи с невесткой выйдет одна дочка. А его сыновья, его орлы…

Когда Нокер сказал о повестках, Анкар-ага с внезапной болью подумал: трусит сын — и вспылил. Возмущенный, разгневанный, он сразу не вник в смысл этого беспощадного слова «война». Да и войны бывают разные: может, там пограничный спор, столкновение… Но когда Нокер подбежал к брату, а затем вскочил на копя, Анкар-ага вдруг постиг происходящее. Он смотрел вслед младшему сыну, и губы у него дрожали.

Дурсун-эдже допытывалась у Паши, какая там воина и надолго ли. Тот объяснил матери, что война очень, очень большая — с немцами, с фашистами — едва ли скоро кончится. Анкар-ага пробовал утешать жену: «Как со всеми будет, так и с нами». Потом замолчал. И только уже в селе, гладя волосы плачущей дочери, запретил лить слезы о тех, кто ушел защищать Родину.

Первое, что увидела Кейик, войдя в кибитку, — дутар Юрдамана. Вечером, когда женщины, пришедшие поздравить молодую с благополучным возвращением, ушли, Кейик спросила у золовки:

— Юрдаман велел мне что-нибудь передать?

— Сказал, чтобы мужественной была.

— А еще?

— Чтоб мирно жила со стариками.

— А еще?

— Сказал, чтоб потерпела, чтоб ждала… А вообще он все время молчал. Когда собрал вещи, я вскипятила чай.

Он и пил молча. Только все курил. В тот раз, когда тебя увезли, он тоже много курил. У Илли брал папиросы. Илли вместе с ним ушел.

— А кто такой Илли?

— Илли? Ну как же… — Кейкер опустила голову и слегка зарделась. — Разве ты забыла? Он у нас был, когда ты с брата сапоги снимала… Старший брат хромого Еллы, письмоносца.

— Знаю… — рассеянно протянула Кейик. Она достала из хурджина красивую вышитую тюбетейку, посмотрела на нее, вздохнула, вывернула наизнанку, сложила вчетверо и завернула в узел вместе со своими вещами. — Пропади он пропадом, этот обычай! — прошептала она, глотая слезы. — Семь месяцев замужем, а с мужем только месяц прожила. Полгода! Подумать только, полгода! И что бы свекру на неделю раньше приехать — хоть бы три дня еще пробыла я с Юрдаманом! — Она опустила голову, закусила губу.

Кейкер боязливо прошептала в ответ:

— Не надо!..

— Я не буду. Я должна выполнить его наказ — тогда он вернется, обязательно вернется…

Отправляли на фронт и последнего сына Анкара-ага. Он проводил Пашу до восточных барханов, благословил, хотел уже повернуть обратно и вдруг сказал:

— Кейкер говорит, Нокер просил простить его. Увидишь — передай ему мое прощение. Скажи, благословляю его.

— Хорошо, отец.

Старик круто повернулся и зашагал прочь.

Через несколько дней состоялось собрание, первое с тех пор, как началась война. На площади перед школой собралось все село. Приехал сам Санджаров.

Хотя ашхабадские газеты доходили на третий день, люди в общем-то знали о положении на фронте, и никто уже не ждал конца войны через неделю или через месяц. И Санджар Политик не скажет, когда ей будет конец, и он не знает этого, а пустых слов никто слушать не станет.

К войне начали привыкать и готовы были терпеть любые невзгоды. Даже когда возникла необходимость создать женские бригады косцов и — невиданное дело — отправить женщин одних на отгонные пастбища, никто не выступил против. Только несколько старух с сомнением покачали головой. Бригадиром первой бригады еще раньше, до собрания, утвердили Солтанджамал, а во вторую надо было назначить здесь, сейчас.

— Какие будут предложения? — Председатель колхоза вопросительно поглядел на стариков.

— Бибигюль! — крикнул кто-то из толпы.

— Бибигюль учительница, — объяснил Санджаров, — у нее своих дел хватит.

— А разве школу не закроют?

Санджаров поднялся с места:

— Внесем ясность, товарищи. Школы не только будут работать, они должны работать лучше, чем прежде, — это теперь долг каждого из нас. Бригадиром надо выбрать какую-нибудь свободную женщину, смышленую и расторопную. Может, есть желающие? Если молодые женщины стесняются сказать свекру или свекрови, пусть скажут соседям. Ну, кто согласен стать бригадиром? Берите пример с Солтанджамал.

Женщины молчали.

— Вон та молодуха! — сказал Санджаров, заметив, что молодая красивая женщина беспокойно оглядывается по сторонам. — Чья жена? Вон та, возле Кейкер.

— Жена Юрдамана, наша невестка, — тихо ответила Кейкер.

Санджаров смущенно кашлянул, но отступать не захотел, решил идти напрямик.

— Как ты на это смотришь, Анкар-ага? — обратился он к старику. — Нам сейчас без женщин не обойтись. Отпустишь невестку?

— Позорного тут ничего нет, — неторопливо ответил Анкар-ага, не глядя на Санджарова. — Непривычно — другое дело. Пословица говорит: «Нужно людям — коня своего зарежь». Зарезал бы, да конь на фронте, там же, где сыновья… Если невестка согласна, я возражать не буду.

Спрашивать согласия Кейик председатель не счел нужным, — какой еще разговор, если свекор согласен, — и сразу поставил кандидатуру на голосование. За нее голосовали все, даже ребятишки подняли руки. Кейик, не ожидавшая ничего подобного, испуганно зашептала что-то Кейкер.